Всемирная история торговли в стиле Сатирикона: часть 2. Откуда есть меркантильность пошла

Конечно, жизнь-судьба Антуана де Монкретьена, поэта из Кальвадоса, совершенно незаслуженно обойденная вниманием Александра Дюма (получился бы захватывающий роман!) достойна отдельного описания, мы же ограничимся тем, что, оставив здесь намек для наследников Дюма о головокружительном сюжете, скажем лишь, что прославился Монкретьен не столько своими стихами, драмами, переводами псалмов и изысканиями в истории родной Нормандии, сколько тем, что однажды, оказавшись в Англии, куда он сбежал после дуэли, закончившейся смертью его противника, и где был обласкан королем Яковом I, сыном героини самого известного произведения Монкретьена, «Марии Стюарт», увлекся вдруг экономикой. Плодом этого вспыхнувшего (и, заметим, разового — ни до, ни после Монкретьен к теме экономики больше не возвращался) увлечения стал его «Трактат о политической экономии».

Именно Монкретьен ввел в оборот даже сам термин «политическая экономия», чтобы как-то дистанцироваться в написанном от понятия «экономика», известного еще от Аристотеля и Ксенофонта — греческие философы под экономикой подразумевали разговоры о разумном ведении домашнего хозяйства.

Монкретьену термин «политическая экономия» понадобился для того, чтобы перевести разговор об экономике с уровня домоводства на уровень государственных нужд и задач.

Автор, вслед за своим старшим современником Жаном Боденом, увлекался критикой Аристотеля в той части, которая касалась утверждения древнегреческого философа о том, что смысл государства — счастье его подданных, рассматривал в своем трактате современное ему государство с позиций, как мы сказали бы сегодня, «крепкого хозяйственника» и ориентируется не на какое-то там сомнительное и ненужное «достижение счастья подданных», нет — для него государство — самоцель и самостоятельная ценность.

И политическая экономия — это, прежде всего, поддержание и даже содержание этой самой ценности.

Разумеется, Монкретьен — человек своего времени (он, черт возьми, вообще поэт, а не экономист!) — подходит к экономике чрезвычайно упрощенно. Он уверен, что источником обогащения государства является внешняя торговля — разумеется, объем экспорта должен превышать объемы импорта.

Эта нехитрая мысль развивалась дальше в понятном ключе: изгнать иностранцев (их Монкретьен сравнивает с насосом, выкачивающим деньги из страны), дать особые преференции местным производителям (в том числе субсидии для строительства мануфактур, которыми автор был так впечатлен, живя в Англии), государство, в свою очередь, богатеет, повышая налоги и претендуя на прибыль от, например, торговых операций (Монкретьен не видел большого греха в том, если прибыль купцов — пусть не вся, но львиная ее часть — будет просто изыматься государством).

Для подобного подхода Монкретьен тоже придумал слово — меркантилизм. В наше время меркантильным называют человека, избыточно зацикленного на выискивании собственной материальной выгоды, но придуманный Монкретьеном термин был производным от латинского mercantile, «торговый».

Это вовсе не означало реверансов в сторону купечества (merchants), нет — просто внешняя торговля, как мы уже говорили выше, должна, по мнению Монкретьена, составлять основу богатства государства.

Сам этот термин, казалось бы, не пережил своего автора — о нем забыли решительно все, вплоть до времен Адама Смита, когда великий экономист «реанимировал» его исключительно для прояснения собственной позиции и для определения тех взглядов, которые, до появления теории Смита, господствовали в общественном сознании.

Впрочем, и до появления самого термина «меркантилизм», и после него, сами по себе идеи меркантилизма находили устойчивое применение и удобное, понятное каждому, разъяснение — экономику в целом сравнивали с экономией в домашнем хозяйстве, с экономикой семьи — если зарабатывать много, а тратить мало, то появляется возможность сделать какие-то сбережения, которые суть и есть богатство.

К ярким меркантилистам можно отнести директора Английской Ост-Индской компании Томаса Мана, французского премьера Жана-Батиста Кольбера (ставшего, своего рода, символом и знаменем меркантилизма и образцом для подражания многочисленных поклонников), русского «управителя» Афанасия Лаврентьевича Ордин-Нащокина, создателя одной из первых в мире «финансовых пирамид» и фактического премьера Франции шотландца Джона Ло и множество других персон, оставивших заметный след в истории.

Наверное, беда человечества в том, что простые и очевидные вещи люди склонны усложнять до полной потери смысла и содержания, и, наоборот, вещи сложные, требующие основательного размышления, внимания и рассуждения — склонны предельно упрощать.

В случае с экономикой мы, на примере меркантилизма, видим именно такой подход. Забавно, что, несмотря на то, что со времен Адама Смита доказана полная несостоятельность меркантилизма как способа понимания мира и способа воздействия на экономические механизмы, многие правительства многих стран постоянно возвращаются в своих решениях и законах именно к меркантилистским подходам.

Наблюдается даже четко выраженный цикл: когда оказывается, что такой подход загоняет экономику в тупик, меркантилистов меняют экономисты и равновесие в экономике восстанавливается, наблюдается развитие и расцвет, говоря несколько упрощенно, в период расцвета всем настолько хорошо, что мелочи, вроде активизации примитивных популистов, обещающих сделать «еще лучше», не попадают в зону внимания обывателя, упрощенная картина мира от популистов обязательно приводит к появлению законов в духе меркантилизма.

Сама по себе картина мира в голове меркантилистов выглядит следующим образом: представьте себе, что за карточным столом собралась группа игроков. Каждый из них обладает каким-то количеством денег. В процессе игры деньги переходят от менее удачливых игроков к более везучим. Никаких новых денег в игре не появляется, все, с чем игроки сели за игру — конечная сумма.

Меркантилисты представляли себе богатство мира именно так: есть какие-то количество денег, которое можно преумножить, по сути, всего лишь двумя способами: отнять у кого-то другого, силой (то есть войной) или обманом (продавая ненужное или не ценное по выгодной для тебя цене). Словом, воевать было необходимо для обогащения, но если по каким-то причинам война была невозможна, опасна или чем-то осложнена, то можно было торговать — но торговать исключительно к собственной выгоде (все ровно так, как на деле вели себя купцы во все времена — все, что можно было отнять силой — отнимали, а если силы оказались равны, то предлагали обмен).

Добывание денег насилием — это не только войны и внешняя экспансия, насилие годится и для того, чтобы добывать деньги изъятием их у собственного населения, то есть, например, путем повышения налогов.

Тут тоже работает несокрушимая арифметика: если с каждого брать не по одному рублю (в качестве налоги ли, пошлины ли, акциза — не важно), а, например, по два — это означает, что рублей будет в два раза больше! А если по три... словом, у этой логики перспективы просты и неотразимы.

В этом месте можно пуститься в длинные рассуждения о том, отчего Монкретьен и его современники не понимали, что деньги делают деньги, что разумно построенная экономика в состоянии создавать новые товары и создавать новый спрос на эти товары, то есть изобретать, производить во множестве и формировать рынки сбыта, и это будет увлекательное рассуждение, где мы учтем, что в основном то, мир человека XVI века все-таки все еще был миром натурального хозяйства (за исключением пока еще редкого умения создавать рынки и преумножать капиталы — этим умением обладал тогда относительно узкий круг людей, понявших, как пользоваться океанской торговлей, например, или как обустроить мануфактуру), главным достоянием оставались продукты питания (сам Монкретьен писал, что стоит считать богатством не только монету, но и сельхозпродукцию), почему ни Монкретьен ни его современники не видели появления в обиходе новых товаров, о которых не знало предыдущее поколение, но на которые они сами охотно тратили деньги (пристрастием Монкретьена, например, был табак, а в конце жизни он восхищался ситцем) — мы не знаем, но спишем это на обычную, свойственную (согласитесь) каждому из нас человеческую ненаблюдательность и довольно редкие и слабые способности (тем и ценны их проявления) нашей популяции к обобщению.

Мерилом ценностей считались драгоценные металлы. Обмен вина на шерсть, например, был однозначно плохой сделкой, потому что вино будет выпито, а шерсть, употребленная для изготовления платья, изношена, то есть эффект сделки рассматривался как нулевой.

Яростный сторонник запрета импорта Посошков, которого отчего-то принято считать «первым русским экономистом», например, с гневом писал о том, что нельзя закупать то, что потом будет «выссато» (это он про заморские вина). А вот если обменять, например, зерно на золото или серебро, то это золото или серебро потом можно будет, накопив, использовать для литья пушек или набора ландскнехтов. Впрочем, золото-серебро позволяли не только готовится к войнам, но и тратить государству деньги на любое другое удовлетворение собственных нужд. Тогда как «проигравшие» (оплатившие сделку драгоценными металлами) будут этих возможностей лишены и, следовательно, окажутся в проигрыше.

Словом, это довольно простая и понятная любому обывателю картина мира. А уже из этой картины мира следуют ее производные, приемы, характерные для меркантилистов всех стран, всех времен и всех народов: надо вводить высокие (заградительные, по сути) пошлины на ввоз иностранных товаров и, наоборот, всячески поощрять торговлю своих подданных за рубежом, например, выплачивая субсидии, освобождая вывоз товаров от налогов полностью или частично, беря на себя часть расходов, например, по транспортировке грузов за границу и их охране. Кроме этого, государство должно поощрять развитие мануфактур и вообще производство самых разных ремесленных товаров — опять же, субсидируя и выдавая налоговые льготы своим гражданам.

Самые радикально настроенные меркантилисты предлагали государству и вовсе строить мануфактуры либо для того, чтобы потом самостоятельно их эксплуатировать и получать прибыль, либо с целью передачи их в частные руки с последующим контролем прибыли. Кстати, казалось бы, история должна была показать низкую эффективность и высокую коррупционную емкость госкапитализма и национализации производств, однако на деле эти уроки не усвоены до сих пор, нам-то, в России, даже не надо далеко ходить за примерами или в поисках подобного углубляться в историю — все у нас перед глазами.

Что же касается собственно налогов, то тут, на взгляд меркантилистов, государство было вправе вполне самостоятельно решать, как с ними поступать.

Во всяком случае, по мнению купечества, налоги с торгового оборота и с производства промышленных товаров следовало бы регламентировать, так как эти занятия — дела долгосрочные и каждый купец должен был быть уверен в том, что вернет затраченное на производство или на закупку товаров для последующей продажи. При этом (одновременно, как-то уж так совпало) меркантилисты считали, что государство вправе повышать налоговую ставку. Что, в общем-то, выглядит логично в системе рассуждений о конечной сумме: если в отношении других стран отъем денег был понятен и объяснен (заметим, что отнимались не только деньги, но и земли, производящие урожай, и души, обрабатывающие эти земли и платящие налоги), то в том случае, когда с этими источниками дохода образовывались какие-то проблемы, можно было бы «изыскать внутренние ресурсы» вроде ограбления своих подданных.

Этот прием успешно и многократно использовал один из известных меркантилистов, русский царь Петр I — возможно, это очень яркий, но совсем не исключительный пример в мировой истории.

Конечно, «кривая Лаффера», расчет, показывающий, как зависит объем собранных налогов от снижения налоговых ставок, еще не была известна, но практика уже показала, что снижение налогов всегда и неизбежно ведет к повышению общих сумм сбора, тогда как повышение налогов, как правило, ведет к стагнации экономики.

Словом, какое уж там аристотелевское «государство для счастья граждан» — меркантилизм возник в другую эпоху, эпоху государств-монополистов, которые, по мнению даже образованных современников обладали полной властью не то что на ощущением счастья или несчастья подданных, но и над их душами, телами и их делами — право государства влезать в любые дела и проблемы подданных казалась людям той эпохи абсолютно бесспорной. Более того, меркантилисты даже требовали от государства максимального вмешательства в эти дела. Один современный автор, Сергей Щеглов, так описал то, что сам он назвал «Теорией власти» (в полной степени относится к представлению меркантилистов о том, что суть жизни есть борьба за богатство): «Из теории Власти прямо следует, что единственным смыслом жизни человека, дающим эволюционное преимущество, является делать других людей несчастными — ведь иначе они не будут подчиняться, и тебе не достанется ресурсов».

Другой разговор, что такое вмешательство было, на взгляд многих людей того времени не всегда верным и с решениями приходилось спорить, иногда даже с оружием в руках. Показательна судьба католика Монкретьена, который, нахватавшись (не исключено, что от упомянутого Бодена) идей о свободе вероисповедания (разумеется, в рамках исключительно христианства) погиб, сражаясь за религиозные права протестантов. Закончить скучную тему меркантилизма (пора бы уже переходить к тому, ради чего все это писалось) невозможно, не разобрав пару классических мифов.

Обычно нам в качестве успешного применения классического меркантилистского приема приводят в пример Навигационные акты, в частности, больше других (эти акты — серия документов, направленных на «развитие судоходства в Англии» — так в тексте), Навигационный акт Кромвеля 1651 года.

Смысл закона был в том, что отныне завозить в английские порты колониальные товары из Азии, Африки и Америки могут только английские суда, с английским капитаном и командами, в большинстве состоявшими из английских моряков. Закон был прямо направлен против голландцев, в то время контролировавших океанскую торговлю, и свое дело (то самое «развитие судоходства в Англии») действительно сделал — пусть и не сразу, с огромными сложностями и напряжением сил.

Во времена Кромвеля и последовавшего за ним царствования двух Стюартов (Карла II и Якова II), то есть вплоть до появления на престоле голландца Вильгельма Оранского за соблюдение Навигационного акта велась настоящая война, в которую, с одной стороны, включились лихие люди из Голландии, Шотландии, Франции да и самой Англии — считалось, что Навигационный акт создал как минимум 40 тысяч новых «рабочих мест» для контрабандистов. В свою очередь Англия, будучи не в силах отлавливать суденышки по всему своему побережью, снаряжала огромный каперский флот, куда нанимали, в основном, уроженцев Уэльса (в какой-то момент валлийцы гонялись за шотландцами, которые отлично зарабатывали на контрабанде, прежде всего, табака, из Америки, что «братство народов» будущей Великобритании не особо укрепляло, хотя до этого «братства» тогда, конечно, никому не было никакого дела).

Так и продолжалось до того момента, пока, вместе в Вильгельмом Оранским, из Голландии на остров не хлынули голландские капиталы и голландские технологии, причем не только технологии кораблестроения и пушечного литья, но и технологии преумножения капиталов и развития торговли, такие, как биржа и банк.

Приток капиталов привел к тому, что кредитные деньги в Англии оказались дешевле до того самых дешевых, голландских — до Оранского кредит в Голландии был примерно 4%, а в Англии 10, теперь же конкуренция капиталов в Англии и вывоз их из Голландии «перевернул» пропорцию — в Англии стало 4, а в Голландии 10%. Кредитование — это инвестиции, которые надо было защищать, и с этого момента началась их активная защита, и вот после этого Навигационный акт стал по-настоящему нужен и значим. И с этого момента Навигационный Акт, действительно, смог себя показать — просто потому, что промышленность Англии сделала в этот момент гигантский скачок, потребность в колониальных товарах выросла настолько, что именно в Англии за них давали лучшую цену — и вот только с этого момента, т.е. почти пятьдесят лет спустя после своего принятия, навигационный акт, наконец, заработал.

Занудно обратим внимание на то, что Навигационный акт заработал тогда, когда включились не механизмы принуждения, а — сработала экономическая целесообразность.

Нельзя забывать о том, что Навигационный акт — это только один из законов, ставший регулятором экономики Англии, и, вместе с множеством других обстоятельств (вроде резкого роста производительности труда в сельском хозяйстве, бурном развитии мануфактур, полноценным торговым обменом со своими и чужими колониями по всему свету, наличием свободных рук, перетекавших из аграрного сектора в промышленный и торговый) — акт сыграл свою роль.

Но, кроме этого, в Англии к тому моменту существовало понятие общего права (common law, своего рода аналог так и не написанной в Англии Конституции) и «права справедливости» — свод норм и основа будущего прецедентного права, гарантирующие соблюдение основных прав, в том числе судебных и имущественных, и равенство всех перед законом.

В законодательстве было закреплено право имущественной собственности, право на свободу торговли и предпринимательства и, наконец, запрет на изменение налоговых ставок без разрешения парламента.

Иными словами, Акт оказался в нужный момент в нужном месте. Если бы он был просто заградительным законом, то (можно смело предположить) он бы не сработал вовсе, не будь на таком небывалом подъеме в тот момент экономика Англии, он остался бы в памяти просто как изоляционистский закон, а оказавшаяся в самоизоляции страна, наверняка, пришла бы к катастрофе — примеров изоляционизма и того, к чему это приводит — в истории достаточно.

Заметим (мимоходом), что Адам Смит, сторонник свободной торговли, Навигационный Акт одобрял, относя его к одной из («одной из», а не единственной — важно) мер поддержки английских предпринимателей, помогающих в деле накопления стартовых и инвестиционных капиталов.

Менее эрудированная публика в качестве защиты идей меркантилизма повторяют догму (более чем сомнительную), сочиненную и многократно проговоренную адептами марксизма-ленинизма — о том, что все успешные государства нажили свое состояние путем ограбления колоний.

Само по себе это доказывает разве что то, что от многократного повторения некоторые очевидные несообразности могут показаться некоторым людям истиной, но стоит сделать скидку на то, что сама эта гипотеза, пришедшая в голову Марксу в середине XIX века, могла хотя быть хотя бы чем-то мотивирована, хотя и не избавляет от вопроса о том, как вышло, что государства, прежде захватывающие огромные пространства и вывозящие все ценное с захваченных территорий, включая мастеровых (речь о странах вроде державы Чингисхана или Османской империи, или, например, об Испанской короне, которая владела самыми большими территориями в истории и разного рода товары, в том числе и драгоценности, вывозила оттуда в товарных масштабах, что великой державой Испании стать не помогло) к моменту изречения Марксом этой идеи находились, прямо скажем, не в лучшем экономическом состоянии.

В наше время, на фоне экономического взлета «азиатских тигров», или благоденствия Швейцарии, или на наших глазах произошедшего рывка Китая (многие наши читатели помнят восприятие Китая как нищей страны с голодным и диким населением хунвейбинов) повторять подобное и вовсе странно, особенно, как это обычно упготребляется, в русле объяснений о том, отчего одни страны («загнивающий Запад») богатые, а другие (несчастные мы, и наши несчастья якобы от нехватки колоний как мест для ограбления, что, конечно, неправда) — бедные.

Странность максимы от Маркса дополняется еще и тем, что он сам описывал то, как спроса на многие товары не существовало в мире вовсе, но нарождающаяся промышленность и свободный капитал сумели этот спрос поднять до небес, научив, по сути, колонии зарабатывать на выращивании хлопка, чая, сахарного тростника и прочих вещей, которые раньше не требовались в промышленных объемах, но, благодаря предприимчивости людей, потребность в них возросла настолько, что... что об этом лучше — хотя бы в одной цифре: ввоз хлопка в Англию вырос за 50 лет — с 1775-го по 1825 год — в 1800 раз.

Подводя черту под этими «спорами» (кавычки здесь потому, что в дискутировать на эту тему в наше время кажется, мягко говоря, странностью), скажем, что получать прибыль от взаимодействия с другими странами (в любой форме, в форме взаимоотношений «метрополия — колония» в том числе) способны только те, кто обладает собственными уникальными навыками создавать продукт с высокой добавленной стоимостью и высокой потребительской ценностью.

Если бы Голландия в XVII веке или Англия с XVIII века этой способностью бы не обладали, то и колонии их спасти не смогли бы.

Кстати, есть еще замечательная тема насчет того, почему какие-то из бывших колоний стали потом, например, Соединенными Штатами Америки, а какие-то — остались Бангладеш. Это, как говорится, уже совсем другая история, но поразмышлять на эту тему было бы полезно.

Что касается идей, противоположных меркантилизму, разоблачающих его, то можно говорить о работах Ибн-Хальдуна, замечательного мыслителя XIV века, которые, однако, стали известны в Европе только в XIX веке, и, конечно, об Адаме Смите и его последователях. Опубликованный в 1776 году труд Смита «Богатство народов» совершил радикальные переворот в воззрениях на экономику и, казалось бы, после того, как была объяснена природа прогресса, меркантилизму уже нет места в обсуждениях и рассуждениях, но, в реальности, с меркантилизмом после появления классической теории произошло примерно то же, что и с гомеопатией после появления доказательной медицины — ввиду крайне упрощенного взгляда на экономику (как на экономику домашнего хозяйства) и возвеличивания роли государственного регулирования он, как и гомеопатия, мистически притягателен.

Тем не менее, логике вопреки, меркантилизм и сейчас, что называется, живее всех живых. Нет, на свете нет людей (во всяком случае, среди людей публичных), которые славили бы меркантилизм и вышивали бы это слово на своих знаменах — отголоски всеобщего образования доносят до широких масс слова о том, что это — устаревшая и неработающая гипотеза, что-то между хиромантией и знахарством (ну, то есть, на примере — среди людей публичных есть много таких, что искренне верят в гороскопы или гомеопатию, но открыто озвучивать это они опасаются — потеряют политические очки). Иными словами, меркантилизма как официальной экономической доктрины больше не существует, хотя еще в не таком уж и далеком от нас XIX веке многие страны, вопреки существующему уже на тот момент научному знанию, меркантилизм был очень популярен в правящих кругах.

Уже в XIX веке, примерно со времен наполеоновских войн, употребление самого слова «меркантилизм» стало чем-то архаичным, постепенно вошло в моду и обиход слово «протекционизм», которое, по сути, включает в себя ровно тот же набор действий, что и меркантилизм, но имеющая несколько расширенный «объяснительный арсенал» — понятие «государственный бюджет» и «государственная казна» были заменены более тщательными деталями — вроде надежд на то, что протекционизм обеспечит создание новых рабочих мест, разовьет внутренний рынок — как потребление, так и производство, и позволит усилить экспортный потенциал.

В реальности все привело к тому, что создание собственного продукта, не всегда совершенного и, следовательно, не всегда конкурентоспособного, заставляло сторонников протекционизма закрывать собственные рынки от товаров других стран и искать сбыт своих товаров путем захвата новых земель, на которых проживают новые покупатели — иными словами, кризис отказа от товаров и закрытия границ для товаров из других стран привел к двум мировым войнам, причинами которых стали, в том числе, борьба за те самые рынки сбыта, о которых говорил (и это была точная оценка современных ему реалий, он понимал, к чему идет дело) еще Маркс.

Но вот сами идеи меркантилизма, без употребления этого слова, распространяются довольно активно и сегодня, и встречают «полное понимание». Сейчас такого рода высказывания называют «популистскими», то есть речь идет о ложных идеях, выдаваемых за панацею.

Они популяризируют идеи отказа от импорта («импортозамещение», как пример), установления монополий, отдавая приоритет монополии государства и его структур, запрета на экспорт каких-то продуктов, материалов, сырья или капитала, идея «положительного торгового баланса», увеличения налогов, пошлин (или замена поборов разного рода массовыми штрафами).

И популизмом от меркантилизма страдают не только чиновники в наших широтах, это общее заболевание, которое возникает тогда, когда государство получает значительную власть над обществом (или общество делегирует ему эту власть). И к этой болезни, конечно же, экономика довольно чувствительная — так как экономика — это не только про производство и распределение товаров и услуг, это еще и про реакцию людей на хозяйственные тенденции и процессы. Отказ от импорта или запрет импорта — идеи, популярные в ЕС и США, Китае и России, разного рода эмбарго (не по политическим мотивам — это несколько другая сфера обсуждения, а — чисто из популистских соображений) обязательно сопровождаются публичным произнесением каких-то мантр насчет «защиты малого бизнеса», «сохранения и открытия новых рабочих мест», «борьбы с безработицей», наконец, «развитием внутреннего рынка» (что, якобы, «обеспечит устойчивость спроса и подъем национальной экономики»), то есть, иными словами, набор «рецептов счастья» ровно тот же, что и у меркантилистов — и это при том, что на свете не существует исследований, подтверждающих эти мысли и, что еще важнее — не существует практик, которые говорили бы нам о том, что декларируемые меры ведут к желаемым результатам.

И нет никаких оснований думать (что подтверждает практика), что они будут работать лучше, чем три-четыре-пять веков назад. И что экономика будет реагировать на эти наборы мер как-то иначе, чем во времена Монкретьена.

Впрочем, за тем, как шествуют по миру идеи меркантилизма, мы с вами можем, что называется, наблюдать в прямом эфире, не вставая с дивана. Тем более что жизнь нам как раз намерена продемонстрировать сериал, который будет даже поярче, чем драматическая (но, признаемся, нудная) история «импортозамещения», например.

Совсем недавно президент одной страны, крупнейшей экономики мира, преступил к выполнению предвыборных идей, которые выглядят вполне просто: так как его страну, по его мнению (и, наверное, по мнению его избирателей тоже?) обижают буквально все остальные страны на планете, то он будет с этими странами бороться.

Кому-то уже грозят оружием, но, в основном, речь идет об экономических санкциях и торговых войнах.

Общая идея выглядит так: надо поднять ввозные пошлины на товары из других стран, насколько это только возможно, а другие страны «прогнуть» на минимальные пошлины или даже на полное их отсутствие на товары из страны этого президента.

Под прицелом оказались не только старые добрые «враги» этого очень пожилого и не сильно образованного человека, но и ближайшие друзья, союзники и соседи.

В общем-то, такое происходит в мировой истории не в первый раз и даже не в сотый, и результат можно легко спрогнозировать: от импортных товаров, которые не производит страна, которую не обижает разве что ленивый, страна отказаться не сможет, заместить их собственным производством можно будет не скоро, причем собственное производство, ввиду того, что часть комплектующих и оборудования, в любом случае, надо будет импортировать, а стоимость рабочих рук невероятно высока, приведет к удорожанию таких товаров и к снижению их качества. Торговцы обиженной страны и не скрывают (да как это скрывать, все и так понимают, что это обязательно случиться), что удорожание будет переложено на плечи покупателей.

Уже появились сведения о том, что нефтепромышленники напрягли лоббистов, чтобы их отрасль исключили из санкционного списка — иначе в стране, которая лидирует сейчас в производстве нефти, встанет нефтепереработка, так как НПЗ наполняют импортные поставки, автомобильная промышленность напрягла лоббистов, чтобы исключили из списка комплектующие и автозапчасти, так как львиная доля их производств вынесена в соседние страны, где более низкая зарплата позволяет хоть как-то конкурировать с азиатскими и европейскими автогигантами, большие работодатели, вроде Amazon, Walmart, Texaco и даже Tesla не понимают, кем заменить высылаемых мигрантов и пробуют подсчитать, что будет с ценами, если на место убираемых мигрантов придется нанимать, так сказать, «коренное население».

При этом, конечно же, обиженный президент обиженной страны совершенно прав, полагая, что таким образом он нанесет ущерб экономикам всех тех стран, что его «обижают», но что поделать, он не умеет играть в win-win, весь расчет исключительно на то, что всем остальным будет хуже, чем первой экономике и мира и его «запас прочности» выше, чем у всего остального мира.

Но в чем нет совершенно никаких сомнений — так это в том, что эта пробежка по граблям, по историческим меркам, весьма недолгая (нам обещают всего четыре года этой клоунады, после чего, по закону маятника, нынешнего меркантилиста сменит человек противоположных взглядов — отгадайте, что станет с теми предприятиями, которые успеют «перестроиться» в рамках концепции нынешнего страдальца) — приведет к падению качества жизни и уровня потребления у населения страны, которые должны будут как-то жить в ситуации общего подорожания и дефицита рабочих мест.

Было бы здорово, чтобы это огораживание друг от друга обошлось бы без войны, потому что все предыдущие попытки массового увлечения меркантилизмом-популизмом оборачивались или глобальными войнами (двумя мировыми в том числе) или (и это вариант-лайт) экономическими катастрофами вроде Великой Депрессии. Словом, все предсказуемо, просто, очевидно, случалось уже не раз, благодаря чему можно сказать, что работает всё это с неотвратимостью третьего закона Ньютона, но... но ни у кого же нет сомнения в том, что за этого дедушка в качестве президента проголосовала страна?

А — почему? Ну, то есть, нам объясняют, что за подобных личностей голосуют исключительно малограмотные люди, но — нет, ничего подобного, это совершенно точно не так, все люди из его окружения умеют читать-писать, много знают, некоторые вполне себе эрудированны, а некоторые и вовсе эксперты и даже звезды в своих областях знаний. Но все-таки — почему меркантилизма возвращается и вот-вот накроет планету снова?

Вот с этого момента можно начинать сетовать на необразованность и легковерность масс, которые так запросто дают себя уговорить популистам, но лучше давайте согласимся с тем, что это не проблема образования, а — чисто поведенческая проблема: людям всегда легче согласиться с любым наукообразным утверждением, не вникая в суть, чем начинать разбираться в том, о чем раньше не думал и чего раньше не понимал.

У психолога Савельева, занимающегося проблемами работы мозга (при упоминании его имени его коллеги морщат нос, и по делу — больно уж много у Сергея Вячеславовича, скажем так, смелых и решительных утверждений, которые, однако, пока могут считаться разве что гипотезами), есть такое рассуждение: мозг — очень энергозатратен. На работу этого «процессора», занимающего 8% веса тела, тратится четверть всей энергии, вырабатываемой человеком. Поэтому в нас природа заложила режим «энергосбережения» — мозг не включается тогда, когда существует хоть какая-то возможность его не включать.

Отражение этого механизма в социуме выглядит как процесс делегирования: поскольку человек не хочет включать свой собственный мозг, то он всегда готов делегировать принятие каких-то решений кому-то еще. Ну, например — с удовольствием передает право говорить от его имени какому-то, скажем, депутату. То же самое касается почти всего на свете — часто псевдонаучные утверждения звучит так, что мозг реципиента не включается и потребляет информацию как истинную.

С идеями меркантилизма-протекционизма-популизма происходит то же самое — они иногда звучат настолько красиво и завершенно, что мозг не реагирует на них как на что-то инородное, сигнал «алярм» в мозгу не загорается и не заставляет мозг работать, просто по той причине, что он по умолчанию работает в режиме энергосбережения. Это — природа, биологический механизм, которые во все времена работал так и всегда будет работать так и никак иначе.

Что делать с этой, согласитесь, довольно безнадежной картиной мира?Ну, прежде всего — знать о ней. И быть готовыми реагировать на манипуляции лично.

Ну и, наверное, помнить об утверждении, совершенно справедливом, Клода Адриана Гельвеция, который говорил, что знание некоторых общностей избавляет от необходимости знать некоторые детали.

Применительно к предмету нашего разговора — понимание общих экономических закономерностей позволяет нам не разбирать какие-то идеи вроде «импортозамещения» и пропускать мимо себя рассуждения о том, что «санкции нам только на пользу».

Ну и, в конце концов, об этих самых «общностях», работающих в экономике, мы давно говорим и обязательно будем говорить еще.

Автор: Александр Иванов