Альфа-держава. Часть IV

Продолжение. Часть I тут. Часть II тут. Часть III тут.

Феминистическая пропаганда биологически неестественного распределения ролей в паре разрушает сексуальную идентификацию между партнёрами. В паре исчезает различие — и вместе с ним исчезает влечение. Изъятие мужского доминирования из сценария сексуального взаимодействия приводит не к эгалитарной гармонии, а к биологической дезориентации.

На Западе уже все без обидняков.

Система целенаправленно демонтирует механизмы полового инстинкта, минимизируя шанс формирования устойчивой гетеросексуальной пары. А если такая пара всё же складывается — задача следующая: исключить режим любви, в котором высока вероятность создания долговременного, прочного, многодетного союза, воспроизводимого в такой модели в поколениях, иначе говоря — зарождения клановой структуры. Один из инструментов этой стратегии — кампания против сексуальных домогательств.

Под ними теперь понимается любое нежелательное сексуальное поведение: словесное, письменное, физическое, адресованное другому человеку. То есть — любой жест, взгляд, слово или интонация — потенциальное преступление. Причём квалифицируется оно постфактум — по субъективной реакции, а не по намерению.

Иными словами: понравилось — флирт. Не понравилось — харассмент.

В этой логике любое проявление внимания к противоположному полу потенциально криминализуемо. Зона риска. Мужчина не может знать, можно или нельзя — пока не станет слишком поздно. Более того, и сама женщина зачастую сама не знает, чего хочет — пока не прочтёт очередную инструкцию в ленте. В итоге формируется гендерная установка: любой контакт — опасность. Мужчина — угроза. Агрессор. Насильник. Потенциальный преступник.

Эмоциональная пугливость самки — древнее эволюционное наследие, старейший механизм выживания. Сегодня он доведён до предела. Медиа используют его как шприц: разовая инъекция тревоги — и вот уже настороженность. Поток доз страха — и хронический невроз становится нормой. Передозировка — и привет, психоз: массовый, вялотекущий, институционализированный.

Мужчина теперь воспринимает женщину не как потенциальную партнёршу, а как источник юридического риска. Один неверный шаг навстречу — и вот тебе иск, издержки, увольнение, уголовка. Парадокс в том, что даже мэнсфера — PUA, MGTOW, Men’s Rights Movement, Incels и МД — чаще всего воспроизводит одну и ту же установку: женщина — опасна, взаимодействие с ней — угроза. Идеал здесь — не свобода, а дистанция.

Так биологический инстинкт сближения замещается системой взаимного недоверия. Вместо притяжения — позиционная война полов. Вместо ухаживания — стратегия избегания. Половой инстинкт либо гасится инстинктом самосохранения, либо уходит в обходные формы. Мужчины не делают первый шаг — слишком рискованно. Женщины тоже не делают — эволюционно не заточены.

Женская инициативность включается лишь при встрече с высокоранговым самцом. А мужчина, дрожащий от страха — на вожака не тянет.

И здесь мы снова возвращаемся к первопричине: высокоранговый не ухаживает. Он просто обозначает интерес. Всё остальное — инициатива женщины. Если вы видите мужчину, мчащегося с цветами в зубах и подарочным пакетом в руках — это не вожак. Это среднеранговый претендент, отрабатывающий доступ к телу. У низкоранговых бюджет на романтику не заложен вовсе — там даже флирт не предусмотрен.

Не стоит, впрочем, демонизировать природных главарей. Вожаки не бессердечны. Всё будет. И цветы, и свечи, и Tiffany, и Patek Philippe, и шопинг на Виа Монтенаполеоне, и катание на яхте у побережья Капри, и билеты на балет в Ла Скала, и сафари в частном заповеднике Кении, и СПА-ритриты в Альпах, и браслеты Van Cleef, и сапфиры в белом золоте, и места в первом ряду. Но — исключительно своей женщине. Той, что первой признала его ранговую мощь и получила отклик. Той, что не торговалась. Той, что осталась.

А теперь — ключевое: где люди знакомятся? Чаще всего — на работе. Там схожий уровень, общий контекст, совпадение ритмов. Именно там могла бы возникнуть связь. Но система вырезает и этот канал — под лозунгом борьбы с домогательствами. И вероятность возникновения пары резко падает.

Но даже если страх и цензуру удалось преодолеть — и знакомство состоялось — это ещё не значит, что будет сближение. Скорее всего, не будет.

Потому что страх — всё ещё есть. И доверия — всё ещё нет.

Женщина, всерьёз принявшая лживую демагогию об угнетённости, начинает воспринимать мужчину как дефектную форму жизни — носителя неполной хромосомы, биологически ущербного и морально подозрительного. Её инстинкт перестраивается с притяжения и любви на доминирование и контроль. А мужской, не вытравленный полностью инстинкт, сталкиваясь с доминирующей самкой, считывает её как сбой — не партнёрша, а аномалия: либо неадекватная, либо возрастная, либо поведенчески бракованная. Биологически — неподходящая.

В результате у женщины автоматически запускается поведенческий сценарий, предназначенный для взаимодействия с низкоранговым самцом: женщина — в роли альфа-самки, мужчина — в позиции подчинённого омеги. А фем-культура заботливо закрепляет этот перекос, утверждая, что доминирование — это форма освобождения. В традиционном браке муж был признанным главой внутрисемейной иерархии — не потому что угнетатель, а потому что биологически и социально воспринимался как вожак, в том числе и в сексуальной сфере — имел неотъемлемое право на близость.

Этот порядок теперь отменён. Вместо него — юридический хаос. Мужчина больше не имеет базового непреложного права на секс даже в браке: новый юридический ландшафт вводит понятие супружеского изнасилования. Сам институт брака превращён в симулякр — термин остался, но содержание инвертировано. Он больше не союз — он контракт с оговорками, поправками и угрозой уголовного преследования.

Если дело всё-таки доходит до секса, система даёт сбой на биологическом уровне. Женский инстинкт тут же улавливает: перед ней не вожак, который просто берёт своё, а одомашненный самец. Он боится приблизиться, боится слова, прикосновения, реакции — действует в рамках навязанных правил, где инициатива — угроза, а спонтанность — риск. А женщина, запуганная нарративами об изнасилованиях на свиданиях — не может включить режим заманивания.

Квинтэссенция нелепостей: оба боятся секса больше, чем хотят его.

Юристы некоторых стран уже всерьёз разрабатывают формы контрактов на каждую половую близость, чтобы зафиксировать согласие в юридически безупречной форме. Фактически — добровольные росписи сторон под каждым прикосновением.

Даже ухаживать с соблюдением ритуала теперь опасно. СМИ внедрили идею, что галантность — это агрессия, ухаживание — насилие, комплимент — домогательство, а интерес — попытка объективации. Мужчинам ясно дали понять: быть вежливым — небезопасно. Неудивительно, что россиянки, привыкшие к нормальной мужской инициативе, на Западе часто сталкиваются с культурным ступором и испытывают неловкое изумление: он не приглашает, не флиртует, не делает первый шаг, не заглядывается. Он отводит взгляд. Не рискует. Молчит.

Он боится. И не без оснований.

В итоге — не только брак, но и любой сексуальный контакт становится для мужчины зоной высокого риска. А для женщины — не особенно желателен, хотя и потенциально выгоден: как инструмент легального рэкета. Мужчина может быть уволен, осуждён или разорён за то, что вчера считалось нормой ухаживания. Западный мужчина, воспитанный в атмосфере перманентной тревоги, уже инстинктивно отдёргивается при малейшем намёке на флирт. Он знает: проявление сексуальности грозит не близостью, а сроком. Или диагнозом.

Так, вместе с государством пробравшись в семьи, постели и головы, матриархальная идеология шаг за шагом разрывает врождённые связи между полами. Половой инстинкт противопоставлен инстинкту самосохранения. В каждой точке контакта — заложен страх. Вероятность образования пары стремится к нулю. И вот уже человеческое общество, лишённое устойчивых парных структур, скатывается в состояние первобытного скопища с декорациями позднего капитализма.

Апофеоз идиотизма: борьба с сексуальными домогательствами идёт рука об руку с массовой культивацией культуры сексуальной провокации. Женщина транслирует откровенный сигнал: демонстрирует тело, позу, сексуальность. Макияж, одежда, контент в соцсетях, клипы, реклама — всё направлено на возбуждение мужского инстинкта. Но малейшая реакция — тут же включается механизм репрессии. Его карают за то, что он повёлся. Это как поманить голодную собаку куском мяса — а когда она доверчиво подойдёт, с размаху пнуть. Очевидно, что со временем собака перестанет подходить. Даже если будет умирать от голода.

Это и есть дрессура — только вместо условного слюноотделения теперь условный рефлекс: видишь женщину — отойди. Дрессировщицы — активистки, финансируемые крупным капиталом. А обслуживают процесс — политики, для которых мужчина становится одновременно налоговым донором и постоянной мишенью для обвинений. Кстати, укусить — в такой ситуации вполне ведь естественная реакция. Иногда — даже нужная. Но на это решится не каждый пёс.

Женщина, реализовавшаяся в материнстве, — то есть успешно выполнившая свою главную биологическую задачу, — опасна для альфа-державы. Она на своём примере показывает: смысл, счастье и самореализация — вполне достижимы в рамках традиционной женской компетенции. Что они возможны без деконструкции пола, без отказа от семьи, без поклонения карьере.

А это разрушает базу всей конструкции, утверждающей, что рождение детей — это форма угнетения, а свобода — в стерильности и одиночестве. Именно поэтому феминистки естественным образом вступают в союз с надгосударственными структурами демоконтроля. Под соусом планирования семьи запускается кампания: контрацепция, отказ от родов, культ комфорта, культ независимости — то есть приоритета комфорта над инстинктом.

Методы — не новые. Подобную пропаганду вели фашистские оккупанты, вытесняя местное аборигенное население и заменяя его высшей расой. Только сейчас женщины отказываются от собственных детей добровольно — и делают это собственными руками. Сами. Убедительно, гордо, под громкие овации.

Результат — наглядный: Россия входит в мировую тройку по количеству абортов. Массовое, официальное, тотальное уничтожение нерождённых. Цифры чудовищны — рекордные потери генофонда, феноменальное число жертв, не увидевших света, но официально списанных на достижение медицинского прогресса.

Стратегия проста и точна. Женщине внушают: ребёнок — это угроза. Роды — риск. Материнство — обуза. А высшее благо — личный комфорт. В ход идут базовые импульсы: самосохранение, тревожность, рефлексия, эгоцентризм. Женская природа адаптирована к выживанию: мать без ребёнка может выжить и родить ещё. А ребёнок без матери — обречён. Поэтому женщину проще всего заставить отказаться от рождения детей — именно её. И всё, что нужно для этого — немного страха, немного тревоги, и немного экспертного мнения.

Инстинкт самосохранения сильнее материнского.

Это вообще самая мощная прошивка в человеческой биологии. И именно на него целится радикальный феминизм. Женщину пугают: детьми, беременностью, родами, социальной уязвимостью. В кино и рекламе младенец — это не радость, а источник стресса, грязи и разрушительных расходов. Информационная атака направлена не на физическое уничтожение женщины — на десактивацию материнского инстинкта.

Следующий шаг — программирование женщины на неограниченное потребление. Но ресурсы семьи конечны, и в какой-то момент возникает выбор: делиться с ребёнком или тратить на себя. Ребёнок становится конкурентом. А женщина, ведомая инстинктом выживания и эгоцентризма, интуитивно переходит в режим отъёма — у мужчины или у государства. Так стратегия защиты превращается в стратегию паразитирования: мужчина — источник ресурсов, ребёнок — обуза.

Так формируется извращённая картина: беременность — это не чудо, а диагноз. Патология. Современная медицина уже не помогает рожать — она учит, как не рожать. Аборт подаётся как решение, ребёнок — как ошибка, материнство — как социальная ловушка. Даже лексика отравлена: эмбрион, плод, нежелательная беременность — это уже не жизнь, а системный сбой, статистическая аберрация, дегуманизация. Не человек — а техническая неполадка.

Система воспитания подчинена той же логике. Мальчиков программируют на заниженную самооценку, девочек — на завышенную. Это не случайность, а прецизионная инженерия социальной иерархии: женщина должна доминировать. Мальчику прививают стыд, сомнение, склонность уступать. Девочке — право обвинять, требовать, чувствовать себя всегда правой.

Это не стихийный перекос — технология.

На уровне семьи эту конструкцию поддерживает институт неполной семьи. Разведённая женщина или та, что родила для себя, превращается в функционального агента повестки. А ребёнок — в её побочный продукт. Он растёт либо забитым, либо разбалованным, либо неспособным к кооперации. Он не видел, как мужчина и женщина взаимодействуют, как договариваются, как строят союз, живут. Его модель семьи — тревожная, фрагментированная, нестабильная, с постоянным напряжением. Особенно тяжело мальчику: он не получает ни образца мужского поведения, ни понятных ролей. Он не знает, кто он, за что отвечает, где граница между силой и агрессией.

Такие дети не хотят заводить собственных. Они боятся. У них нет инстинктивного навыка заботы. Их сексуальность девиантна, а социальная идентичность — размыта. Они не видели мужского надо — только женское хочу. И когда это хочу сталкивается с законом, начинается падение: аберрации, криминал, крайняя внушаемость, потеря ориентиров.

Вот почему неполная семья — это стратегическое оружие массового разрушения.

Именно из таких ячеек выходит непропорционально высокий процент преступников, невротиков, наркоманов и самоубийц. Дети матерей-одиночек не научены защищать — ни себя, ни ближнего, ни страну. Их воспитали в парадигме избегания: не высовывайся, не спорь, не рискуй, не вмешивайся. Это не вина ребёнка — это его базовая установка, привитая женской системой выживания.

Целенаправленное ослабление мужчин и искусственное усиление женщин закономерно ведёт к вымиранию устойчивых пар. Сильная женщина не может полюбить слабого мужчину. Просто потому, что любовь — это не теория, не договор, не абстрактная ценность. Это инстинкт. А инстинкт самки заточен на сильнейшего. Если рядом нет никого сильнее неё — значит, любить некого. И никакие лозунги про равенство, инклюзию и новую мужскую чувствительность этот инстинкт не перезапишут.

Так растёт армия женщин, которым просто не с кем быть. Ни по любви, ни по расчёту. Ни по сердцу, ни по уму.

Следующий шаг — разрыв мужчины с потомством. Разводы, алименты, лишения родительских прав, бюрократические барьеры на участие в воспитании — всё это известно. Но есть способ глубже и изощрённее: перенаправление мужской энергии. Мужчина — существо многокомпонентное. Универсальное. Помимо сексуального инстинкта, у него активен охотничий (завоевание, добыча, захват), иерархический (борьба за ранг), интеллектуальный (исследование, созидание, открытие, игра).

Лишённый женщины, но не сломленный, он может вложить эту энергию в науку, технику, искусство, бизнес — и... реализовать свой самцовый потенциал — вне семьи.

Так возникает мужчина без женщины, но не без смысла.

А вот почти у каждой женщины такой путь закрыт. Её стратегия добычи завязана не на мир — на мужчину. Её инстинкты заточены не на объект, а на субъект — не на результат, а на отношения. Её вектор развития — через партнера, через ребёнка, через связь. Самостоятельная карьера редко даёт ей полноценную реализацию.

Максимум — суррогаты: начальник вместо мужа, проекты вместо детей. Отсутствие пары разрушает её не точечно — тотально. Обрушивает не одну — все программы одновременно. Глобальный сбой идёт по всем направлениям: от одиночества — к неврозу, от невроза — к агрессии, от агрессии — к девиации идентичности.

Но, как всегда, на этой сцене обязательно появится ничего не понимающая, запутавшаяся, внутренне уставшая и слегка высокомерная одинокая фрау в деловом костюме, с глубокомысленным выражением лица и фразой наизусть: Мужское одиночество — не выбор, а приговор. Женщина одна — потому что всё ещё перебирает, мужчина — потому что его не выбрали.

Она скажет это уверенно, с оттенком сочувственной надменности — и тут же оправдает собственное соло-состояние тем, что пока ждёт достойного. А он, мол, просто — не прошёл отбор. Удобно, да? Своё одиночество подаёт как селекцию, а его — как провал кастинга.

Ирония в том, что эту формулировку выдумала не жизнь — её выдала женская проекция. Женщины свои страхи про изоляцию и отчуждение с лёгкостью переносят на мужчин — будто бы по зеркалу. Хотя сами прекрасно знают: Женское одиночество — это дыра. Мужское — кузница.

Она в уединении натурально сходит с ума — а он, нередко, обретает ум. В нём умирает навязанная, глупая, дрессированная версия себя — и рождается то, чем он был задуман природой.

На выходе женского одиночества всегда одно и то же — не женщина, а фантом боли: озлобленная старая дева, истеричная активистка, воинствующая жертва, желчная стерва, или просто женщина, потерявшая контакт с собственной природой. Или — всё вместе.

Сексуальную энергию невозможно игнорировать, её нельзя стереть. Её можно только преобразовать. Мужчина способен обратить её в труд, творчество, инженерную мысль, духовный подвиг. Он может из желания сделать здание. Женщина — в одиночестве — чаще всего не может сделать ничего, кроме компенсации.

И потому так редко можно встретить женщину, которая свободна, реализована, самодостаточна, гармонична, целостна — и при этом счастлива.

Война полов — это не борьба за права. Это сбой репродуктивной настройки.

Мужчина хочет, но боится — боится системы, боится быть непонятым и отвергнутым. Женщина хочет, но не доверяет — не видит достойного. Мужчина отступает, женщина озлобляется. Между ними — не союз, а пропасть. А общество, которое перестало соединять мужчину и женщину в пару — начинает соединять их только в статистику: по разводам, абортам, депрессиям, судимостям и диагнозам.

Целенаправленное унижение мужчины стало не просто трендом — новой нормой. Уже вполне себе парадигма. Болезнь, медленно разъедающая тело цивилизации. И самое страшное — её уже никто не лечит. Наоборот: её называют прогрессом. Все эти уютные слова — гендерное равенство, позитивная дискриминация, инклюзивный язык — звучат как пьеса драматурга-абсурдиста, перебравшего с вдохновением на этапе тяжёлого запоя. В этом даже нет иронии. Никто уже не пытается смеяться.

Представьте себе университет, где приём зависит не от знаний, а от оттенка кожи. Чернокожий абитуриент? Проходи, брат. Белый? Дверь — там. И неважно, что первый едва осилил букварь, а второй решает дифференциальные уравнения между подъемом и завтраком. Здесь больше не важны извилины. Важен правильный цвет.

Ладно, расовая тема — её ещё можно хоть как-то обосновать. Там хотя бы подмешана старая легенда про историческую вину и моральный долг, который, мол, нужно вернуть. Сомнительно, но логика есть: Мы вам когда-то сделали плохо — теперь отдадим места в вузе, грант и работу. Пусть даже за счёт тех, кто ничего никому не должен.

Но стоит соскользнуть в область гендерной политики — и перед нами уже не система, а балаган в стадии буйства. Теперь приоритет получают не за ум, не за опыт, не за результат — а за пол и помпезность. Женщина? Проходите. Почему? А потому что у вас нет пениса. Всё. Этого достаточно, чтобы быть на вершине. Компетенции? Неинтересно. Знания? Отдыхайте. Интеллект? Забудьте. Новый критерий успеха — грудь и громкость жалобы.

Белого — ущемляют за цвет кожи. Мужчину — за наличие Y-хромосомы. Вот и вся арифметика. Это и есть самая настоящая, институционализированная дискриминация — открытая, наглая, всеобъемлющая. Но чтобы она не резала слух и не выглядела как то, чем является на самом деле, её обёртывают в благородные слова — как тухлое мясо в дорогую упаковку.

Положительная дискриминация. Как звучит, а? Прямо как диагноз из элитной клиники или новый бренд крема от токсичной мужественности. Что дальше? Грабёж — это теперь перераспределение ресурсов. Убийство — оптимизация населения. Аборт — демографическая коррекция. Рабство — социальный контракт. А изнасилование, в таком духе, почему бы не назвать интенсивной передачей опыта. Звучит почти как модуль на корпоративном тренинге от прогрессивного HR-отдела.

Прекрасный новый мир, где несправедливость подаётся под соусом прогресса, а любые попытки возразить мгновенно приравниваются к сексизму, фашизму, расизму, экстремизму или любой другой заранее утверждённой ереси. Под копирку.

Ты не согласен? Добро пожаловать в папку нацисты. Задаёшь неудобные вопросы — мизогин. Неважно, что ты сказал — важно, кого задел. Священные группы не критикуют. Их боготворят. Вся эта псевдовоинственная феминизированная возня, замешанная на культе жертвы, не про равные права. Это не борьба, это масштабная спецоперация. Конечная цель проста и прямолинейна, как удар под дых: уничтожение традиционной семьи, обнуление мужской роли, перепрошивка женского сознания. Не просто замена понятий, а уничтожение биологических основ социальной стабильности.

Мужчина становится ненужным. Не как человек — как явление. Его больше не зовут в союз, не уважают как опору, не ждут как защиту — его целенаправленно принижают, травят, затаптывают. Его функция — донор: племенной спермы, военного мяса, финансовых ресурсов, эмоционального топлива. Без прав, без голоса, без благодарности. Бесправный спонсор чужой повестки — статист в пьесе под названием Матриархат XXI века.

А женщины? Им выдали пьедестал из пенопласта. С него удобно наблюдать, как внизу рассыпаются в труху традиции, логика и то, что ещё вчера называлось здравым смыслом. Вместо настоящей власти, семьи и гармонии — корпоративные значки, фейковые статусные медальки, маркетинговые лозунги и фальшивое чувство избранности. Им не дали власть — им дали витрину. И сказали: держитесь за неё покрепче — это и есть ваша свобода.

Всё. На Западе уже не притворяются. В США мужчину можно посадить за эмоциональное насилие — достаточно одного сообщения в чате. Судебные дела возбуждаются по щелчку, без доказательств, без расследования. Потому что у нас теперь не правосудие, а правочувствие. Добро пожаловать в постюридический театр правового абсурда — Святую Эрмандаду эпохи diversity, где судьи — не монахи, а активистки с дипломом по гендерным наукам и перечнем задач по борьбе за справедливость.

Угадайте, кто в этот раз на костре?

В школах и университетах правит бесконтрольная феминистская тирания, где мальчиков с юных лет учат виноватиться — перед всеми без исключения. Университет больше не храм знаний, а дрессировочный лагерь по уничтожению мужественности. Здесь слово мужчина звучит как приговор, а любая попытка заявить о себе — как социальное преступление. Судебная система давно стала инструментом перераспределения не только имущества, но и идентичности.

Теперь для обвинения достаточно не факта, а воспоминания о чувствах. Неважно, что ты делал и делал ли.

Важно — как она это потом вспомнила.

А в Европе институциональная охота уже идёт в открытую. В Испании действует закон, по которому женщина — априори жертва, а мужчина — виновен по факту пола. Подозрение = приговор. Суд — театральный антураж, ритуал. Во Франции, Германии, Швеции выстроена система, сочетающая параноидальный матриархат и цифровое доносительство. Ювенальная юстиция — это уже не защита, а механизм отъёма детей. Отцовство стало не правом — риском. Пропаганда и идеология работают не как мнение, а как принудительная установка. А любая попытка возражения как самообороны — автоматическое усугубление вины.

Отточенная схема, где сопротивление — само по себе преступление.

Здесь давно работает программа утилизации мужчин через правовое расщепление. Любой бытовой конфликт мгновенно маркируется как гендерная агрессия. Испанский закон об антигендерном насилии — это юридическое пожизненное. Попробуешь оправдаться — лови второе обвинение. Даже если женщина режет тебя ножом и крошит кости молотком, она остаётся под защитой закона — у неё стресс, аффект, травма, депрессия, эмоциональная неустойчивость, посттравматическое расстройство, гормональный сбой, давление среды, страх, уязвимость, особое положение. Любой аргумент работает в её пользу, а мужская защита превращается в дополнительное обвинение.

А теперь — внимание — Россия. Казалось бы, последний бастион здравого смысла. Но и здесь отношения превратились в рыночную симуляцию. Только если на Западе имущество изымает суд, здесь — бытовая проституция под брендом серьёзных отношений. Симулякр семьи, где всё продаётся в рассрочку — от любви до квадратных метров. Сначала ты оплачиваешь романтику. Потом — ипотеку. Потом — эмоциональные издержки. Потом — молча исчезаешь из её жизни и всплываешь в повестке о выплатах.

Семья как стартап-однодневка: ты вложился, она — вышла из проекта, ты остался с долгами.

Миф о равенстве мёртв. Пришло время называть вещи своими именами: мы живём в реальности гендерной диктатуры — с односторонним правом на агрессию, ресурсы и моральную непогрешимость. Любая попытка возразить стигматизируется: мизогиния, токсичность, радикализм. Это интеллектуальное Гуантанамо с фем-эстетикой и правовой геометрией без обратного хода.

Тренд очевиден: мужчина теряет даже не привилегии — базовые права. Он больше не субъект — он объект перераспределения. Ходячая рента с паспортом. И лавина только набирает обороты — то, что сегодня кажется абсурдом в Калифорнии, завтра будет законопроектом в Верховной Раде и нормой в Подмосковье. Будущее уже приехало. Просто его доставили в чёрном фургоне без номеров, с печатью Минюста и фем-смайликом на боку.

Теперь на арену выходит биосоциальная селекция, в которую мы вляпались сами — одевшись в свитерки толерантности и ветровки с надписью не всё так однозначно. Старая модель сильный выживает заменена на удобный поощряется. Побеждает не лучший — предсказуемый. Не дерзкий — согласный. Мужчина теперь должен быть безопасным. А значит — не мужчиной.

Идеал мужчины сегодня — эмаскулированный поставщик ресурсов. У него нет клыков — только QR-код. Нет авторитета — только СНИЛС. Нет статуса — только аккаунт в Госуслугах. Нет намерений — только тревожность. Это уже не эволюция. Это деградационный селективный отбор. В природе такое называют — вытеснение вида.

Пока ты работаешь, строишь, платишь и надеешься, что всё наладится, — на системном уровне идёт ползучая перезапись архитектуры общества. Отцы — больше не нужны. Защита — не требуется. Агрессия названа преступлением, инициатива — токсичностью, сопротивление — экстремизмом. От тебя ждут одного: быть тихой, виноватой, функциональной единицей. Как термит в муравейнике — только без семьи, без братства, но с алиментами и судебной повесткой.

Мужчина как биологический вид системно выводится из активной среды. Всё его наследие — культура, наука, война, искусство, механика, язык, логика, даже само понятие иерархии — признаётся опасным, угрожающим, потенциально дискриминирующим. Его наследие отрицается, его роль упраздняется, его биология ставится под подозрение. Всё, что он создал, провозглашается оправданием угнетения. Всё, что он есть, декларируется как угроза прогрессу.

Скоро и слово мужчина будет приравнено к экстремизму.

Мы живём во времени, когда само половое размножение с XY-компонентом уже трактуется как форма социальной агрессии. Когда простое привлечение внимания может быть домогательством, а отказ подчиняться — патриархальной тиранией. То, что ты просто хочешь жить по прямой линии — уже достаточный повод, чтобы усадить тебя в спираль вины.

Цифра и право стали новыми охотничьими инструментами. Больше не нужно метать копья — достаточно реестра домашних насильников, которому верят больше, чем элементарному здравому смыслу. Племён больше нет — теперь есть базы данных, системы оценки рисков и нейросети, которые решат: ты отец или преступник, партнёр или агрессор, человек — или остаток.

Старая цивилизация уходит не с боем, а с судебным иском и HR-повесткой. В ней больше нет места сильному, прямому, опасному мужчине — потому что такой мужчина ничего не боится. И вот тут — шизофрения на экспорт: выживает не тот, кто сильнее, а тот, кто предсказуемее. Это и есть новый отбор — отбор по удобству. Мы не проиграли в борьбе полов. Мы проиграли в борьбе с собственной надеждой, что оно как-нибудь само рассосётся.

Эволюция закончилась. Началась классификация. Мужчина больше не зверь. Он — артефакт. Объект учёта. А его мужская природа признана устаревшей прошивкой. Файлом на удаление.

Ну вот и приплыли.

В мир, где старый порядок не пал героически, а сдох — как перегревшийся хомяк в офисном колесе. Государство больше не просто рядом — оно теперь дышит тебе в затылок, учит, кого любить, как чувствовать и за что страдать. Семья? Забудьте. Это больше не институт, а музейный экспонат: пыльный, бесполезный, слегка неловкий. Вместо дома-крепости, где отец держал в руках ритуальную дубину, — открытое пространство. Входишь через турникет под прицелом камеры с функцией распознай и подчинись. Это она — корпоративная утопия, где чувства стали данными, а близость — пунктом в контракте.

Альфа-держава заигралась в спасителя — как неопытный интерн в реанимации, отчаянно пытающийся откачать труп седьмой серией компрессий. Параллельно — продолжает учить, судить, наставлять, перевоспитывать. Хотя раньше всё работало просто и эффективно — как удар дубиной по черепу: мужчина был вожаком, женщина — музой, дети — смыслом, а не поводом для судебных процессов.

Грубо, примитивно —зато надёжно. Патриархальная семья не поддерживала порядок — она его создавала. Пока не появилась идея фикс: а давайте-ка обнулим мужское значение.

Ну что ж, это случилось — раз, два! — и мужской статус растаял так же быстро, как алименты в день зачисления. Семья теперь — не оплот, а экспозиция, где на входе табличка: не трогать. не работает. Современный союз — это ловушка с сюрпризом. Возникло желание удостовериться, ваши ли дети? Потребовали ДНК-тест?

Ляпсус!

Готовьтесь: в лучшем случае — к общественному суду, в худшем — к уголовному. В Германии, Италии, Австрии, Новой Зеландии, Швейцарии, Испании, Канаде — это уже преступление. Вторжение в личную жизнь женщины — говорят они. Дерзостный бунт против святого бюрократического канона. Недостаточно? Франция: частный ДНК-тест — это уголовка с французским акцентом, штраф до 15 тысяч евро и год тюрьмы. Даже если тест сделан за границей — вы всё равно преступник. Bienvenue, мсье. Вы осмелились усомниться в святом.

Это не правовая система — это рай для неверных жён. Святилище материнской тайны охраняется тут строже, чем ядерные коды. Мужчина обязан платить, заботиться, участвовать — но не имеет права знать, за кого. Инстинкт самца — под замок. Логика — под запрет. Забавно: мужчине вручают полный мешок обязанностей, но отбирают базовое право — удостовериться в своих генах.

Забудьте, ребята. Это не ваши дети. Это её дети. Всё остальное — ваша преступная самонадеянность.

В матриархальной реальности с антимужскими законами и фем-риторикой разговоры о социальной справедливости для всех звучат как чёрный юмор на поминках. Единственный способ хотя бы обойти этот цирк — суррогатное материнство. Мужчина мог бы стать отцом без участия королевского совета по феминной морали. Но это — угроза национальной безопасности. Как это: ребёнок, которого нельзя отобрать, и к которому не прикручен алиментный хомут? Это почти саботаж. Поэтому в 2022 году лазейку тихо захлопнули. Слишком опасна для устоявшейся схемы.

Кто это тут собрался стать папашей — без санкции сверху?

А теперь — инструкция по эксплуатации мужчины. Женщина в браке может не хранить верность — это её личное пространство, особенно если так сказано в гороскопе. Секс на стороне? Психологический кризис. Ребёнок от охранника из Магнита? Ну, с кем не бывает — биология сбилась с курса. Обман вскрылся? Никто не виноват. Это же не Турция, где за измену дают срок. У нас — прогресс. У нас муж — это мобильный спермобанк с алиментной функцией, а любые подозрения в подложном отцовстве — это не ваши права, это ваша токсичная неуместность.

А после развода всё по схеме: детей — забрали, алименты — назначили, до свидания. Она свободна, он — должен. Это не семья. Это феодальная модель нового типа, где мужчина — крепостной с распиской о добровольном подчинении. Сам подписал, сам оплатил, сам ещё и спасибо сказал. Всё — по закону. Только вот зачем?

Нет, это не брак. Это биологически оптимизированное рабство с соцпакетом.

Научный журнал American Journal of Obstetrics and Gynecology, 1996 год. Врачи — не моралисты. Цифры у них не стесняются. Исследование: 753 послеродовых теста на отцовство. Результат: 37% — не отцы. Треть мужчин, стоящих с цветами у роддома, оказываются массовкой на чужом празднике. Причём, почти каждая мать знала: тест — не лишний. Удивлены? Напрасно. Просто маленькая семейная традиция: кто посеял — неважно, чьи заботы — очевидно.

Данные покрупнее: США, 2002 год — 300 тысяч ДНК-тестов. Каждый третий ребёнок — от другого мужчины. Тридцать процентов. Это не статистическая погрешность — это социальная архитектура. Хромосомная рулетка в каждой третьей коляске.

Что это значит на практике? А то, что в любой средней группе детского сада из двадцати детей — минимум шесть оплачиваются посторонними мужчинами, которые понятия не имеют, что финансируют чужие хромосомы. Он с умилением слушают папа, я тебя люблю, пока где-то в прошлом мама забыла указать, кто был настоящим папой.

Это норма? По текущим стандартам — почти да. Биология молчит, закон улыбается, мужчина платит. Сегодня папа — это не генетика. Это счётчик. Вот ты стоишь у спортивной площадки, гордишься, как ловко сын забивает мяч в ворота — а где-то по генетической линии аплодирует сосед с третьего этажа, даже не зная, что его ДНК только что арендовали.

И вот мы, как бы невзначай, подходим к теме, скользкой, как масло на кафеле, и острой, как битое стекло. Социально неудобной, общественно неловкой и хронически кровоточащей — разведённые.

Разведённые.

Этих неприкаянных много. Слишком много. К тридцати с небольшим годам — уже большинство. Устойчивое социальное болото, где и без штампа ясно: фаза, не статус.

Знаете, почему пик разводов приходится на начало осени? Всё просто. Лето — время свадеб. Люди, годами находившиеся в иллюзии отношений (иногда — с обязательствами, иногда — просто с роллами, кино и сексом по расписанию), внезапно решают узаконить свою галлюцинацию и уезжают в свадебное путешествие. Две недели, плечо к плечу. Без грима.

Вот там-то и наступает момент истины.

Дофаминовая пелена спадает — и что мы видим? Перед нами он — не объект любви, а кусающийся бытовой гомункулус: храпящий, потный, вонючий, с носками, разбросанными по всей квартире, словно мины поражения. Надкусанные куски еды, харчки в раковине, следы зубной пасты на зеркале, обоссанный унитаз и пятнистые трусы на ручке двери в спальне — висящие как знамя капитуляции. А она — сварливая, истеричная, вечно недовольная и требовательная инфантилка, которая орёт на чайник, постоянно нюхает свои подмышки и предъявляет претензии в стиле: ты должен. Нет, правда, как можно было вляпаться в это существо?

Добро пожаловать в реальность.

Вот в чём проблема. Пока вы не пожили вместе хотя бы полгода, вы не в отношениях. Вы — в ситкоме. Это не жизнь, а череда сцен, где каждое свидание — как первая доза, очередной гормональный приход. Особенно если вы из разных городов — так можно и десять лет жить в формате роман на выходных, считая себя зрелой парой. А потом... Потом вы съезжаетесь. И начинаете узнавать друг друга не по смайликам и сторис, а по запаху носков и по тому, как кто-то забывает убрать за собой использованные прокладки.

Так вот, съезжайтесь сразу. Чем раньше начнёте — тем быстрее разбежитесь. Увы, но в большинстве случаев — именно так. И это ещё только половина истории.

Теперь — вторая часть. С подкладкой из жёсткой правды и щепоткой биологии.

Первый сценарий — юная самка попадает под гипноз самца с павианьей харизмой. Биологию не обманешь: инстинкт ведёт её к альфа-сигналу, даже если он исходит от быдлообразного представителя вида, неспособного к долгосрочным стратегиям. Магнетизм срабатывает чётко: сильный, уверенный, сексуальный — но абсолютно не ориентированный на семью. Развод — не сбой, а функция.

Дальше — все шаблонно. Женщина с разбитым биографическим носом и ребёнком на руках теряет свой главный биологический капитал — ранговую высоту. С обнулённым рейтингом дорога в высшую лигу закрыта, врата запечатаны. Уравновешенный альфа-патриарх на такую даже не взглянет — он не переделывает, он создаёт с нуля: лепит из своей глины, а не разбивает старый чужой бетон.

Поэтому её гендерная карьера завершена — ещё не трагично, но финал предрешён.

Второй сценарий — отложенный брак. После того как она успела наскакаться по кроватям, напылиться карьерной пылью и пригореть в гонке за успехом в крысиных бегах, у неё вдруг включается культурно прошитый сканер: быть женой = быть признанной. Пора замуж. В глубинной прошивке, где всё ещё живёт ящерка с фатой, отметка в паспорте — маркер. Ведь, как ни крути, для женщины штамп — это социальный трофей. Это прошито в биос. Намертво. Но есть одна проблема — возраст. Она уже не в высшей лиге, увы. Теперь — только среднеранговая.

И высокоранговому самцу она уже неинтересна.

Зачем ему женщина с биографией, если у него очередь из молодых, пластичных, текучих, ещё не закатанных под асфальт опытом и цинизмом. Их можно формовать под себя. А с этой — что? Вылеплена системой, закрепощена обидами, с полным комплектом токсичных установок и истеричных триггеров. Переделывать — муторно, нелепо, а главное — зачем?

Форму не сменить. Поведенческий паттерн неэффективен. Корректировка нецелесообразна. А значит — бессмысленна.

И что ей остаётся? Только принять: её лига теперь — средний мужской сегмент. Пока ещё. Вроде бы сердце сопротивляется, но рынок — не о любви. Это биологический аукцион. С каждым новым годом торг становится всё тише. Потому что ранговая лестница идёт вниз — и внизу уже не просто компромисс, а отчаяние с глазами человека в очереди за кефиром. Иначе — одиночество. Не красивое, элитное, с бокалом вина и котом, а настоящее — с тишиной, звенящей, как в морге.

Такова селяви.

Среднеранговые. Тот самый слой — густой, липкий, как несвежий сироп — в который сегодня погружается почти весь мужской пол. Все, как на подбор — пробирочные каблуки, искусственно выведенные системой особи без стержня, без позвоночника, без огня в глазах. Их словно программировали на понижение — выдрессировали на подчинение, выстирали амбиции, стерилизовали инстинкты. Тихие домашние хомячки, мечтающие не о свершениях, а о скидке на пиццу и пятничной посиделке у пледика.

Любовь к таким мужчинам не заложена в инстинктивный протокол — самой природой. Женский импульс не срабатывает. Не включается. Нет огня. Нет тяги. Нет химии.

Именно поэтому рано или поздно в ней просыпается зов — звериный, древний, безошибочный — налево.

В поисках настоящего: запаха, голоса, власти, мужской энергетики, которую нельзя подменить заботливостью и стабильной зарплатой. Круг замыкается: в семье — нелюбовь, сожительство по принципу ну хоть не пьёт, а на горизонте — хроническая тяга к чужому телу: сильному, доминантному, свободному, непокорному, другому.

Это не девиация — это норма позднесемейной стадии, когда всё уже изжито, а природа требует своё.

Результат? Прозрачен, как генетический тест: дети — от альф. Обслуживание — от гамм и омег. Домашний хомячок приносит зарплату, чинит полку и выносит мусор, пока в детской растёт генотип совсем другого порядка. Вот они — те самые 30% чужих детей в ‘своих’ семьях. Цифра, которую официальная мораль старается не замечать.

Отсюда и простая, как кирпич, причина, по которой государство не решается ввести поголовное ДНК-тестирование отцовства. Потому что тогда вскроется диспропорция, по сравнению с которой социальное неравенство покажется детским утренником. Обычные мужчины, массово, на уровне социума, осознают ужасающий факт: они — не объекты желания. Они — резервная скамейка. Их держали под каблуком не из любви, а из необходимости. Их туда загнали.

Да-да, это и есть главный заговор эпохи.

Не иллюминаты, не масоны и не рептилоиды, а тихая биосоциальная программа по кастрации мужской субъектности. Мужчинам вбили: быть удобным — добродетель, быть предсказуемым — достоинство, быть беззубым — новая норма. И вуаля: миллионы самцов, которых женщины никогда и не хотели, но на которых можно ездить. Эксплуатировать. Держать под рукой. Использовать.

Представьте: толпы мужчин вдруг поймут, что ни разу в жизни не были предметом истинной страсти. И слишком многие увидят свою зеркальную тень: их никто не выбирает — они просто-напросто не вызывают инстинкта, не порождают резонанс, не запускают древний женский механизм хочу. А раз нет отклика на глубинном уровне — всё остальное становится лишь игрой в социальный антураж: порядочный, надёжный, работящий. Идеален для быта.

Вот только никто не хочет с таким спать.

Объяснение простое: если ты не доминант стаи — ты просто удобный. А чтобы удобные не задавали лишних вопросов, их просто изолировали от информации. Именно поэтому темы биологических рангов, примативности и инстинктивного выбора никогда не всплывут в публичной повестке — это подорвёт фундамент всего социального театра.

Разведённая женщина — за редкими исключениями — это уже не потенциальная спутница, а завершённый проект, выставленный на повторный тендер. Чистота — сдана в утиль, молодость — списана в издержки, а теперь — отчаянный поиск нового донора ресурсов. Биологический спектакль завершён без аплодисментов. Бывший самец растворился в дымке ЗАГС-иллюзий, оставив лишь обручальное кольцо в разделе утерянных ценностей.

Теперь она, как клерк не первой свежести на корпоративной распродаже, мечется по брачному рынку с просроченным товаром: убывающей фертильностью и главным довеском — детёнышем, завёрнутым в обёртку святости материнства.

Ребёнок — универсальный рычаг: и для выкачивания ресурсов, и для морального шантажа. На входе — любовь, понимание, не суди, кто без греха. На выходе — чек за пользование телом, алименты, бытовая дойка, эмоциональное вымогательство, и, разумеется, — бесконечная исповедь о бывшем. Тот ещё многосерийный подкаст.

Слабый человеческий самец — с подвижной психикой и мнимой эмпатией — легко путает чужое с родным. У него всё просто: есть самка — значит люблю и всё, что при ней шляется: хоть от оператора коптильни, хоть от ночного кассира. Его легко запрограммировать. Он кормит, баюкает, сюсюкает, умиляется — и не замечает, что инвестирует в чужую родословную.

А вот высокоранговый самец — совсем другой биологический режим. Он может терпеть чужого детёныша как серого статиста в общем стаде. Как случайного пассажира на общем автобусном маршруте. Но он не будет полностью вкладываться. Не будет защищать. Не будет открывать код доступа к ресурсу. Потому что он инстинктивно понимает: своих — надо продвигать. Своих — воспитывать. Своим — передавать принципы, навыки, коды бессмертия. Чужие — это конкуренты.

Это не сентиментальность и не отцовская нежность. Это стратегия. Это капитальные вложения в своё генетическое будущее. Это чистая биология без украшений.

Разведённая женщина — почти всегда — уже не запрограммирована на долгосрочную моногамию с достойным партнёром. Это готовый кейс с претензией на второй шанс. Она прошла цикл привязанности, отдала ресурс другому самцу, а теперь осталась лишь тень тех чувств: окно любви захлопнулось. Внутри осталась лишь тяга к контролю, манипуляции и потребительская логика. Чужой ребёнок — это не просто багаж. Это визуальный, физиономический, поведенческий маяк, который постоянно напоминает: эта самка принадлежала другому самцу. Его черты, его мимика, его запахи, его след в её матрице желания. Его кодоны. Его биология. Его след.

Это его ребёнок — и это живая голограмма её прошлого возбуждения, с чужим лицом и чужой ДНК.

Инвестировать в чужое потомство — это не ошибка. Это биологическое самоубийство с отсроченным эффектом. Мужчина строит, пашет, вкладывается — чтобы обеспечить будущее не своего рода, а чужого. Добровольно отдаёт всё — чтобы другой самец, пусть даже давно ушедший, продолжал передавать свой генетический капитал в будущее.

И даже если вам позволят родить своего — баланс уже смещён. Ресурсы расползутся по двум фронтам: между своим и чужим. А угадайте, кто в итоге окажется в дефиците? Правильно — тот, кто появился позже.

Это не просто бытовая невыгодность. Это — катастрофа эволюции. Самец должен распространять свои гены. Создавать свою династию. Защищать своё потомство. Передавать ресурсы и знания своим прямым наследникам. И каждый вложенный рубль, час, нерв и седая волосина в чужого детёныша — это по сути минус в счёт собственного, который мог бы родиться, вырасти, продолжить тебя самого, но... не появился.

Потому что кто-то по дурости стал крестным папой для чужого кодона. И каждый чужой ребёнок в его жизни — это упокоенный призрак, жертва, принесённая своему нерождённому. Подумайте, сколько их уже сожжено.

Женитьба на женщине с чужим багажом — решение не просто ошибочное. Это противоестественное движение против биологических токов. Самец по своей природе заточен под создание собственной стаи, не под интеграцию в чужую. В нормальном, первобытно-понятном раскладе женщина входит в мир мужчины, и из этого вырастает структура: система, где он — стержень, вожак, патриарх. Он — основа. Она — продолжение.

А вот в случае с матерью-одиночкой всё с точностью до наоборот. Мужчина встраивается в уже существующую, пусть и ущербную, но вполне автономную матриархальную ячейку. Семья там уже есть. Просто не его. Его туда не звали строить — его туда звали адаптироваться. Под её условия. Под её правила. Под её прошлое. На входе — уже зафиксирован статус: трон занят. Она — не партнёр, она регент. А он — функциональный апгрейд к полуразвалившейся системе.

Это не брак. Это добровольное подчинение чужой иерархии, в которой лидер уже определён. И это, увы, не вновь прибывший. Строить иерархию, где вожак стоит в хвосте, — то же самое, что заливать бетон в трясину: либо трещины, либо полный обвал. Пусть позже, но неизбежно.

Второй муж — не номер один. Не номер два. Не номер три. Четвёртое место — после того, как заскочил бывший — повидать своих детей. Сначала — самка. Затем — её выводок. Потом прошлый самец — их биологический отец. И только потом, в лучшем случае (не считая вечно околачивающуюся рядом тёщу) — недавно присоединившийся. Придаток, моральный донор, носильщик пакетов и голос с тремя репликами: да, дорогая, конечно, дорогая, сколько нужно, дорогая?

А теперь — зеркало природы. Там всё куда честнее и прямолинейнее: ни один взрослый лев не входит в уже сформированную прайд-семью с чужими детёнышами, чтобы найти общий язык. Он приходит — и, если принимает бразды, начинает с зачистки. Молодняк предыдущего самца вырезается подчистую. Так работают законы сохранения генетической линии: ресурсы, внимание и самки — под новый геном, а не чью-то мутную историю с прошлым.

У павианов, гиен и горилл та же история — новый самец, захвативший группу, устраняет все следы старого. Жестоко? С человеческой точки зрения — наверное, да. Но с точки зрения эволюции — каждый ресурс, потраченный на чужого, — это удар по своей родословной. Эволюция не знает слова доброта. Только рациональность.

А волк-одиночка, одолевший старого вожака и решивший примкнуть к чужой стае с уже сформированной иерархией, где альфа-самка растит своё потомство, не станет новым папочкой. Его либо разорвут при попытке встроиться, либо он сам попытается перехватить контроль — иначе он там никто и звать его никак.

И только в человеческом стаде тот, кто соглашается встроиться в готовую модель с чужим потомством, автоматически признаёт: я — не игрок. Я — декорация.

Разведённая с ребенком — это не просто женщина. Это обрушенный ранг, зафиксированный в биологической системе как ошибка выбора. И любой мужчина, входящий с ней в союз, делает это не для подъёма — а для самозакрепощения. Он не растёт. Он не расширяет влияние. Он не получает свежую генетическую линию.

Вместо того чтобы расти — набираться опыта, доминантности, ресурсной хватки и строить союз с высокоранговой женщиной, — он вешает себе на грудь табличку: я — резервный выход. Я здесь потому, что первый не сработал.

Это всё равно что молодой самец, вместо борьбы за лучшую самку на пике, вдруг начинает ухаживать за изгнанной, полуфертильной старой каргой с двумя подкидышами. Он вроде бы делает доброе дело, но по факту просто выходит из игры, вешая на себя ярлык — я не претендую, я подстраиваюсь. Биологическая система фиксирует это как выход из игры. Он безопасен. Он не доминант. Он адаптант.

Поведение — полностью по женской эволюционной модели поведения: не тянуться вверх, а пристраиваться рядом. А таких не уважают. Ни стая, ни потомство, ни сама самка — даже если улыбается.

Потому что второй муж не поднимает её статус. Он добровольно опускает свой.

Распад брака сам по себе — уже маркер: с психикой у дамы что-то не так, врождённое или нажитое — на выбор. От банальной стервозности до неврозов на почве поиска принца и тихой мужененависти. В среднем разведённая — это всегда комплект тараканов, намного богаче, чем у просто незамужней. И нет, раздавлены они, увы, не были. Живы. Шевелятся. ~ Цитата из интернета. В тему.

Разведённая — это женщина, прошедшая через полноценную психологическую бойню. Не лёгкое расставание, не мы не сошлись характерами, а самый настоящий развал фронта. Там были и окопы, и минные поля, и затяжной артобстрел: упрёки, манипуляции, эмоциональный террор. И теперь у неё — не просто жизненный опыт, а боевой. Тот самый, о котором не пишут в анкетах на сайтах знакомств.

Она знает, как расставлять ловушки. Знает, как обесценить. Как ударить в уязвимое. Как включить режим я же мать и разыграть карту с тобой всё так же, как с бывшим. И это уже не стратегия — это автоматический паттерн. Как коробка-автомат: газ ты ещё не нажал, а передача у неё уже включена — обесценивай и доминируй. Это психооружие калибром в прошлый развод, и поверьте, перезарядка там быстрая.

И вот стоит кому-то поднять неудобную тему — РСП как потенциальная жена — начинается настоящая мобилизация женского сопротивления. В ход идут истерики, обиды и обязательный набор баек: а вот моя подруга, мама, сестра, знакомая, я сама — вышла замуж с ребёнком, и у нас всё прекрасно! Он принял ребёнка как родного! Главное — любовь!

О чём умалчивают?

О том, сколько мужчин даже не подошли. Сколько отошли в сторону. Сколько просто не заинтересовались. Этих не видно. Их истории не попадают в блоги, не становятся вирусными постами или фильмами по реальным событиям. Просто потому что эти мужчины не заявились. Потому что они выбрали не чужую ответственность, а свою свободу. Не долг за чужой выбор, а чистый старт.

Так что нет — выйти замуж с ребёнком не просто. Это сложно. И выгодно — исключительно женщине. Только она получает внимание, ресурсы и шанс на перезапуск. Мужчина — почти всегда только теряет.

Глубинная проблема в том, что женщины массово путают желаемое с действительным. Они не различают, что приятно слышать — и что объективно верно. Им хочется верить, что у разведённой с ребёнком — те же шансы, что у молодой, свободной и бездетной. Потому что иначе — больно. Иначе — страшно.

Потому что признать, что рынок беспристрастен и оценивает не обещания, а остаточную ценность — значит признать свою уязвимость. Но реальность не поддаётся уговорам. Психологический комфорт ещё никогда не превращал иллюзию в истину.

Далее — клоунада века: настоящий мужчина (да-да, с этим томным придыханием, как будто речь о герое из рекламы шоколада) обязательно должен любить её ребёнка как своего. А если нет — не поверите! — он не готов к настоящей любви, заботе и самоотдаче. Такой, видите ли, ещё не дорос.

Выходит, что те, кто выбирает строить своё, а не латать чужое, — это инфантильные мальчики. А те, кто встраивается — (адаптируется по женскому эволюционному типу), — герои. Всё снова вывернуто наизнанку.

Да нет же. Всё как раз наоборот: Сильный мужчина всегда идёт создавать своё, слабый — всегда встраивается в чужое. И точка.

Конечно, найдётся очередной скулящий страдалец, сидящий на гормонах: А что если он её любит, жить без неё не может, детей её тоже любит, как своих...

Но эволюция — не мелодрама. Это не сценарий голливудского фильма. Это не про чувства. Это про выживание. Про отбор. Про гены. Если мужчина добровольно берёт на себя спонсирование чужого потомства — он вылетает из эволюционной гонки.

Генеалогическое древо захлопнулось. На нём.

И не потому, что мир жесток, а потому, что он перепутал инстинкты с соплями, биологию с благородством, а стратегию с самообманом.

Как мы все помним — или, скорее, стыдливо притворяемся, что помним — из школьного курса биологии, в каждой клетке организма (за исключением эритроцитов — красных кровяных телец, этих безъядерных трудяг) обитает ядро. В ядре — хромосомы. В хромосомах — ДНК, та самая дезоксирибонуклеиновая кислота. Бесконечно длинная макромолекула — своего рода интимный дневник вселенной, закрученный в клубок и заткнутый в каплю цитоплазмы. По сути — узелковое письмо, растянутое на вечной нити.

И в этой нити — целый каталог: от архитектурного плана индивидуального человеческого уха до расписания его старения. Учёные уже полвека бегают вокруг неё с челюстями на асфальте и глазами на стебельках — потому что в каждой клетке тела спрятан абсолютный план каждого из нас. Где ты, кто ты, сколько тебе жить, когда твоя клетка решит, что пора сдохнуть или — внезапно — делиться. ДНК знает, что ты человек, а не брокколи, не морская свинка и даже не сосед по лестничной клетке.

Но это только начало. Главное — в том, что ДНК хранит не только биологическую форму. В ней, с точностью архивиста, зафиксирован весь накопленный наш опыт: мысли, страхи, инстинкты, предательства, победы, импульсы, реакции, желания, механизмы выживания и затяжные депрессии. И — да, туда же вписано всё, что пережили миллионы предков. Их кровь не просто бурлит — она помнит, откуда пришла. Отдельный индивид — их продолжение, их результат, их ошибка, их гениальность, их выстрел в будущее, их надежда, оформленная в плоть.

Генетика — это не просто форма носа и цвет глаз. Это темперамент, уровень базовой тревожности, склонность к риску или избеганию, стиль привязанности, система предпочтений, биологическая прошивка мотивации и паттернов поведения. Даже тяга вставать в четыре утра и читать хроники Второй мировой — не прихоть. Это — наследие.

Через нас наши пращуры получают бессмертие. А через наших родных детей — шанс на продолжение, на ответный пас от будущего. И если вы, вместо того чтобы растить своё, бегаете с ложкой за чужим детёнышем в молекулярно-чужеродном коде — вы не просто ошибаетесь. Вы предаёте всех тех, кто ради вас жил, рожал, воевал, страдал и не сдох раньше времени.

Это предательство.

Каждый человек — итоговая точка бесконечной цепи тех, кто оказался сильнее, быстрее, умнее, хитрее, упорнее. Если бы хотя бы один из них оказался слабаком, мудаком, импотентом или трусом — ваша ветка не дожила бы до настоящего. А значит, быть здесь и сейчас — уже знак: эстафета выживания была передана. И теперь её необходимо не уронить.

Мы живём в стране, где институт семьи раздавлен между законами, колониальными традициями, половой распущенностью и инфантильной моралью. Где подавляющее большинство не может назвать поимённо предков дальше прабабки. Но они были. Они рожали, пахали, сражались, открывали, учились, верили, страдали и выживали — для того, чтобы вы были здесь.

Вы — их финальный аккорд.

Так стоит ли ради чужих байстрюков — с чужим ДНК, с чужим интеллектом, с чужими чертами, с чужими ушами, с чужими реакциями — отправлять свою личную эволюционную линию в мусорную корзину истории?

Иногда разумный человек — это просто тот, кто вовремя задал себе правильный вопрос. Пока ещё не поздно. Пока — есть чем думать.

Во всём этом театре социального абсурда есть одна неприятная правда, которую никто не озвучивает. Подобные сценарии — с чужими детьми, разводами, выжженными матками, подменёнными ролями и моральным рэкетом — вообще возможны лишь в гиперлиберальном обществе. Там, где отменена природная иерархия. Где инстинкт обвинили в токсичности. Где женщинам вручили скипетр власти, не спросив, готовы ли они нести ответственность за свои выборы.

В традиционных культурах — исламских, восточных, клановых — такие сценарии встречаются лишь в гомеопатических дозах. Следовые количества, аномалии, исключения. Там биология не отдана в аренду феминистическому шантажу. Там развод — это не перезапуск, а клеймо. Там чужой ребёнок — не повод для новой семьи, а табу. И вся эта карусель из я же мать, любовь победит всё, дети — это святое, главное — быть хорошим человеком — срабатывает только там, где сломана прошивка. Где культивируют слабость, воспевают удобство, и выпускают на свободу древние импульсы без фильтров. Это не прогресс — это просто провал фильтрации, из которого теперь лепят мораль.

Никакое другое общество, кроме западного, постмодернистского, либерального, не допустило бы этот цирк в качестве нормы. В традиционных структурах ценность женщины напрямую зависит от способности сохранить союз, передать ресурс своему мужчине и вырастить совместное потомство. Потому что там ещё работает память рода. Там не стирают различие между своё и чужое. Там ещё не спутали феминизм с эволюцией. То, что в здоровых системах маргинально, здесь стало нормой. А значит, это не просто временная фаза. Это — управляемый цивилизационный сбой.

И вот — кульминация видового сюжета.

Никогда не задумывались: а возможен ли патриархат у рабов? Звучит как оксюморон. Но давайте разберёмся.

Как выглядела семья у классических рабов — чернокожих в США или римских подданных времен Империи? Типовая практика: полное отсечение отца от потомства и автоматическое присвоение ребёнку статуса матери. Классическая матрилатеральность — родство по утробе, право — по умолчанию. Мать растит ребёнка одна, не потому что так хочет, а потому что другого сценарием не предусмотрено. Отца не зафиксировать, не привлечь, не идентифицировать. Его нет.

Семья, если и существовала, то как побочный эффект — хозяйской доброты или хозяйской же прихоти. (Рекомендуется к прочтению — Хижина дяди Тома, между строк.) А вот чтобы был патриархат — устойчивое главенство мужчины, патрилокальность, передача традиций, распорядительство детьми, ощущение себя как передаточного звена в генетической цепочке — этого не было. Этим даже не пахло.

Почему? Попробуйте встать на место рабовладельца. У вас — абсолютная власть. И вот в этом вашем маленьком паноптикуме вдруг появляется мужчина, который формирует свою иерархию, устанавливает собственный порядок, проводит свою идеологию, транслирует ценности, собирает лояльность, конкурирует. Это уже не просто раб. Это альтернатива. А с альтернативами у любых авторитарных систем плохо.

Мужчина, реализующий хоть какую-то власть в своей семье, пусть даже из лоскутков, — отбирает часть власти у вас, главного дирижёра этой человеческой фермы. Непорядок. Отец — это точка сборки идентичности. Это утечка идеологии. Это барьер между ребёнком и полной дрессировкой. Это передача знаний, опыта, норм и традиций от отца к детям — оно вам надо? Проще сразу прошивать рабские установки: через школу, церковь, закон, TikTok, семейный кодекс. Уберите отца — и цикл замкнётся.

В крайних формах рабовладения отсекается и мать. Централизованное выращивание: ясли, детдома, интернаты, школы. Узнаёте? Так поступают с животными: отнимаем телёнка, курёнка, щенка — и дальше выращиваем как нам надо. Детско-материнской привязанности — нет. Чистая эффективность — да.

Но вот беда: на людях массово не сработало. Почему? Потому что доращивание человеческого детёныша, в отличие от поросёнка, требует вложений — постоянных, эмоциональных, индивидуальных. Без любви, близости и общения — ломается социализация. Падает выживаемость. Страдает лояльность. Продукт на выходе — некачественный.

Даже коммунисты в итоге сдали назад. Их ранние мечты о тотальном госконтроле над детством — о детях, выращенных без матерей, под бдительным оком системы — разбились о реальность. Решили иначе: пусть уж биологические родители выполняют черновую работу — кормят, растят, лечат, укачивают. А государство возьмёт потомство в оборот позже — через идеологию, ясли, школы, армию, культуру, СМИ, законы.

Так и порешили. Родители выращивают, государство воспитывает. Только статус разный. Женщина — мать. Её роль признана, её статус защищён: #онажемать. Мужчина — факультативен. Его можно исключить, заменить, не заметить. Главное — чтобы его труд, физический или финансовый, перераспределялся системой — на общее благо. На взращивание новых, послушных, забитых — пригодных.

Чтобы понять, как на самом деле устроены семья и отношения полов (ах, как это звучит — почти как выпускной альбом), достаточно выйти за рамки рекламных роликов, где папа читает сказки у кроватки, и разобраться, что такое патриархат — и с чем его, пардон, ест матриархат. Биология, мать её, давно всё разложила по полочкам. Смотрим на природу — не на фильтры в Instagram, а на самку, роющую нору, бдительно глазеющую по сторонам и кормящую свой выводок.

А где самец? А он давно смылся. Его вклад ограничивается пшиком спермы и, если повезло, брачным танцем.

Кошки, собаки, грызуны — стандартный сценарий: самка рожает, выкармливает, дрессирует, таскает добычу, гоняет детёнышей по логову — как младших офисных клерков. Самец — как сотовый оператор в зоне плохого сигнала: вроде числится, но не дозвониться. Свою каплю ДНК сдал — и в кусты. Это и есть матриархат в дикой природе: власть самки, и ни одной скандальной разборки у семейного костра. Не тот, про который визжат на ток-шоу, а настоящий — мясной, без фантиков. Большинство видов так и живёт: самки тащат всё, самцы — спермоносцы по вызову. Нарисовались, отстрелялись и в туман.

Есть, конечно, социальные звери — волки, львы, павианы. Но даже там самцы — это скорее охрана периметра, чем няньки в песочнице. Уход за карапузами и научение азам всё равно остаётся на самках. Самец задаёт общий режим — да, может хорошенько приложить зарвавшегося юнца и расставить иерархию по ранжиру, но в молочные дела не суётся. Стая — это не семейный совет, а армейская структура: самец держит рубежи, контролирует доступ к самкам и следит, чтобы у всех был правильный тон. И никаких папа почитай сказку. Это военный лагерь.

И только там, где пара — это не мимолётная вспышка на ночь, а хоть какой-то зачаток устойчивого союза, вдруг происходит чудо: самец остаётся. Участвует. Не сбегает после первого же наскока, а впрягается. Приносит пищу, охраняет, гоняет хищников, доминирует, удерживает границы, и главное — учит потомство не прятаться, а вонзать зубы в убегающую мишень.

Вот вам и первые контуры патриархата: защита, порядок, передача навыков от отца к детям. Волки, птицы, приматы — всё, что ближе к вершине эволюционной лестницы. Там отец — не тень у холодильника, а фактор. Даже у сов, прости Господи, больше проку от самца, чем в некоторых квартирах с папашей-на-удалёнке.

А вот и коллизия: чем сложнее социальная система, чем замороченнее устройство общества — тем явственнее проступает патриархат. А где структура примитивна — там уверенно марширует матриархат. Самка правит, самец мелькает в титрах.

Кстати, знаете, почему у мусульман собак не жалуют? Не из-за шерсти и не по прихоти пророка. Просто пёс — служака. Послушный, податливый, домашний, с грумером — почти вестовой при дворе. Как постпатриархальный мужичонка: к барберу по записи, в сторис с фильтром, слово — только по субботам.

А вот волк — совсем другая статья. Волк не служит. Он сам устанавливает правила. Внутри стаи — порядок, снаружи — угроза. Один — шавка у ноги, другой — хозяин леса. Сразу видно, кто где в пищевой цепочке.

Теперь — опять к людям, этим высоколобым социоприматам с иллюзией свободы воли. В начале было весело, всё как у всех приличных млекопитающих: промискуитет, все со всеми, дети от всех, ответственности — ноль. Период дикого сексуального сафари, свальный грех в лучших традициях шимпанзе. Потом — групповые браки, где всё ещё никто толком не знает, кто чей, но уже начинают делить пищу и пещеры. Всё стабильно до тех пор, пока не забивается великий гвоздь в крышку разгульной безответственности — моногамия.

Поздравляем, изобретена семья — с патриархом во главе, женой как главным активом, детьми как инвестицией и религией как софтом. Наконец-то система. Появляются законы, нормы, границы, армия и таможня. Семья — это уже не койка и кости у костра, а ячейка государства, то есть — орган управления размножением.

Но работает это только при одном условии: государство должно играть за свою команду. Хотеть не просто существовать, а выживать, доминировать, расширяться и размножаться — не только в детях, но и в гектарах, ресурсах, зонах влияния.

Империи не растут на эмоциональных качелях и стихийных связях. Им нужна демография с функцией повторения. Предсказуемое, вменяемое население. Мужчины, привязанные к своей земле и своим детям, — не поджигают баррикады. Они не склонны бунтовать — им выгоднее вписаться в систему, если взамен обещано наследство. Это бартер, старше денег: ты даёшь лояльность и предсказуемость — тебе гарантируют продолжение рода.

А патриотизм? Не смешите. Это не доблесть, не идеал и не светлое чувство — сделка. Это биология со стороны человека и технология управления со стороны государства. Инстинкт самосохранения снизу: страх, стая, стремление к продолжению рода — и инструмент манипуляции сверху, в обёртке из гимна, герба и школьных уроков истории. Альфа-держава раздаёт символы, клятвы, марши и удобные мифы, чтобы повязать инстинкт флагом и включить его в систему лояльности.

И вот — племя превращается в нацию. Нации — в цивилизацию. Растут территории, выстраивается порядок. Патриархат — не добро и не зло: это просто лучший из всех доступных инструментов биологической и территориальной экспансии. Он цветёт, когда нация набирает ход: флот выходит в море, армия растёт, ремёсла процветают, города расширяются, суды вершат справедливость, наука движется вперёд, храм объединяет, школа учит, — а не форматирует.

И вот все цели выполнены: планета распилена, мир размечен, ресурсы под замком, рынки поделены, логистика течёт в нужные карманы, а финансовые вены пульсируют под чужим контролем — свободных зон не осталось.

Государство сбрасывает маску.

Теперь оно больше не играет за своих, а превращается в зализанную жирную кормушку для обслуживающей паразитарной обслуги. Или тихо, без шума, становится филиалом внешнего центра — в виде покорного колониального отростка. С флагом, гербом, гимном, но... без суверенитета. Игра меняется мгновенно.

Крепкие семьи больше не нужны, как не нужны и мужчины, способные мыслить, зарабатывать и воспитывать. Империям не нужно племя — нужно стадо. Не автономные кланы — управляемое население. Патриархат начинает мешать.

Мужчина с ресурсами, волей, принципами и дерзким потомством — это уже проблема. И тогда в ход идёт старая надёжная схема: режь по тестостерону.

В игру вступает матриархат.

Не природный, а культурно-юридический. Выхолащивай мужскую субъектность, стирай мужские роли из воспитания, вытравливай мужественность из системы, обесценивай мужской вклад в семью, поощряй эмоциональную дистанцию, накачивай культ матери — не потому что она свята, а потому что удобна. Мать лояльна, мать податлива, мать встроена в заботу. Ей легче навязать, что контроль — это опека, зависимость — это выбор, а одиночество — это и есть свобода.

Отец исчезает. Культ женщины — на взлёте. Первым — расплывчатый статус необходимого зла. Вторым — бонусы и гарантии. Законы пишутся под вывеской равенства, но счёт стабильно 3:0 в пользу одной команды. Всё якобы во имя справедливости, а по сути — во имя тотального управления.

Мужчины сдуваются. Теряют позиции. Оторваны от детей, лишены смысла, вытеснены из семей, втянуты в гонку за выживание и одобрение. Налогооблагаемая масса без рода, без роли, без корня. Ни враг, ни союзник. Просто — элемент учёта.

И вот вам формула: пока племя, народ, этнос, страна, цивилизационный союз — субъект, — там патриархат, рост, амбиции и экспансия. А где страна — обескровленный донор на распродаже, поставщик ресурсов, подключенный к внешнему контролю — там искусственно внедрённый матриархат.

Женщины якобы у руля, но на деле — модераторы чужой повестки: удобный шлюз для идеологической фильтрации, перераспределения финансов, лояльности и власти.

Управляемый клапан в системе, где контроль важнее авторства.

И вот уже по всей карте мира — суверенные страны с декоративными флагами на фасаде и методичками в шкафу. Женщина — публичная фигура, мужчина — исчезающий вид. Власть над потомством передаётся через утробу, а не через Фамилию. Отцовство обнуляется или становится опцией. Семья — юридическая конструкция, имитирующая традицию. Иллюзия принадлежности, нужная лишь для проформы.

А теперь вопрос: если всё это выглядит как кроткий распад и ощущается как тихая капитуляция, то кому это выгодно?

Ответ — в моих следующих книгах. Или на свалке истории. Кто первый добежит.

А теперь продолжаем.

Хотите понять, как думает власть? Не пресс-секретарь и не картонный фасад, а настоящий хозяин — тот, у кого в одной руке плётка, в другой — бухгалтерская книга. Тогда забудьте про гуманизм, сбросьте маску демагога и сойдите с трибуны — станьте тем, кто считает рентабельность на единицу подчинения. Задушите в себе моралиста и задумайтесь: как выжать максимум контроля при минимуме шума?

Вы же не полный идиот — значит, начнёте с главного. Уничтожите всё, что не плодится по плану и не вписывается в нарратив. И довольно быстро поймёте: ваша лучшая стратегия — это системное разрушение семьи и планомерная кастрация самцов.

Добро пожаловать в промышленную этику.

У вас куриная ферма. И что, вы собираетесь устраивать там птичью свадьбу по любви? Петушок, курочка, детки, закат над насестом? Ну, звёзды, благовония, медляк на фоне — знаете, да? Да хер там плавал. Вы не просто урезаете петухов в правах — вы их рубите под корень. Буквально. Он ещё не начал кукарекать — а уже в бройлер, на мясо, в суп. Бульк — и нету. Несколько — самых стойких — оставляете на спаривание. Остальные — ресурс. Белковая масса для супермаркета. А курицы? Эти — несушки. Машины по производству яиц. Весь цикл — под контроль, под монетизацию. Ни одного лишнего петуха.

С коровами та же схема. Вам не нужно дикое стадо антилоп, мустангов или зубров — где старые быки, тёлки на выданье, резвый молодняк, и у каждого — своя роль, своя иерархия, живой порядок. Это красиво, да. Но вы не эстет. Вы — хозяин. А хозяину патриархат в стаде ни к чему. Он не про контроль, он про влияние. А влияние — это угроза.

Так что телёнок-самец — на откорм и потом на мясо. Тёлочка — в стойло, под доильный аппарат и в ротацию беременностей. Семья? Заботливый бык-семьянин? Любовь? Не смешите. Здесь всё по расписанию: сперма — по графику, отёл — по плану, дойка — в кассу.

И не стройте иллюзий — если самцы в стаде и остались, то только номинально. Бараньи яйца летят под нож — без вариантов. В один пакет с ними уходит всё остальное: воля, ранг, инстинкт, доминация. Без тестикул нет власти. Нет характера. Есть только мясо на ногах. Это и есть идеальный цикл эксплуатации: минимум мужества — максимум потомства. Индустриальный рай. Управляемая матрица. Гладко выбритая биомасса в режиме полной предсказуемости.

А теперь переносим это на людей. Те же принципы, только без перьев и хвостов.

В примитивных, лобовых формах рабства всё кристально ясно: ни семьи, ни персональных отцов, ни даже иллюзии выбора. Просто — инвентарь. А вот в изощрённых, завуалированных схемах рабовладения мы уже щедро подмешиваем немного театра: разрешаем рабам играть в семью, но все декорации расставляем сами. И это тоже фарс. Право первой ночи — эталон жанра. Холопка — не жена холопа, а собственность барина. Всё просто: он ею пользуется, как скотиной. Без прекраснодушия. А холоп рядом — стоит, смотрит и глазами хлопает. Такая же скотина. Только говорящая.

Да, мужику разрешено числиться главой, но только до тех пор, пока он помнит, кто в доме настоящий хозяин. Плодиться можно — но строго по инструкции, от нужных самцов, под надзором и с нужной индоктринацией.

Крепостное право в России — образцовая гуманная диктатура. Формально запрещено продавать крестьян без земли и разлучать детей с родителями. А на деле? С землёй берёте или на вывод? — не тот ли вопрос звучит между Чичиковым и Собакевичем в Мёртвых душах, когда речь идёт о продаже жизней? Главное — помнить: семья — это товарная единица, помещичий пакет услуг.

Смысл прост: чем жёстче нажим со стороны властвующего слоя, чем крепче режим, чем сильнее контроль, чем выше градус административного насилия — тем меньше мужского начала в доме.

Патриархат — это роскошь. Роскошь свободных. Его не бывает у народов под сапогом. Не по рангу.

Когда государство перестаёт быть инструментом нации и превращается в витрину интересов узкой верхушки — оно закономерно сползает к матриархату. Ему не нужен мужчина с яйцами. Ему нужна самка — с детёнышами и преданностью.

Настоящее государство — не ферма по откорму налогоплательщиков, не доильный цех для элиты, а структура, выражающая волю нации, — всегда усиливает мужскую позицию. Ему нужны мужчины. Крепкие семьи. Отцы. Наследование, ответственность, преемственность, сила. А паразитическая система, живущая за счёт жёсткой эксплуатации — действует иначе: она режет по мужскому корню — прямо по живому. Выбивает отцов. Делает семьи нестабильными. Превращает женщин в рычаг давления, а мужчин — в расходник.

Вот и приехали. Такие дела — у рабов патриархат не заводится. Не положено.

Ну, разве что симуляция. Чтобы быстрее воспроизводили новых рабов, не слишком тосковали и не лезли в самые дебри. Мужчина в такой системе — не отец, а производственный фактор. Репродуктивная единица с условным доступом к ребёнку. Его права — это ровно столько, сколько нужно, чтобы он не сбежал в лес и не начал охотиться на управляющего.

Так что, когда кто-то кричит про кризис семьи — не нужно хвататься за Библию. Там нет ответов. Хватайтесь за калькулятор. Это не кризис — это оптимизация.

Когда-то грозный Pater familias стоял, как каменная глыба, — на нём держалась вся семья. А теперь? Тень. Декорация. Реликт, пылящийся в антикварной нише. Римский глава дома — больше не архетип, а музейный экспонат с табличкой: Так выглядело мужское достоинство до эпохи госпрограмм. Его место заняла всепроникающая альфа-держава — эволюционно-гротескная пародия на гиперопекающую тёщу, запустившую свои щупальца во всё: в быт, в отношения, в спальню. Не просто взяла семью под опеку — взяла её в заложники. Переписала сценарий, обновила состав актёров — и выставила мужчине счёт.

Привет из мезозоя — вот кто сегодня отец семейства.

Теперь эту роль с тонким цинизмом исполняет государство. Отцовская зарплата? Забудьте. Всё давно проглочено волнами льгот, субсидий и программ. Надо прокормить семью? — пожалуйста, пособие. Жена в декрете? — вот дотация.

Безработица? — уже оформлена компенсация. От роддома до морга — государство спонсирует каждую точку маршрута. Пелёнки, ясли, поликлиника, пенсия — всё централизовано. Теперь оно — идеальный папа: надёжный, стабильный, лишённый личности и эмпатии. Ему не нужны ни мужественность, ни стержень, ни воля. Только ваши налоги.

Но вот в чём фокус: этот новый папка не играет в футбол с сыном. Не кладёт руку на плечо со словами: ты справишься — я с тобой. Не читает сказки перед сном, не учит первым шагам, не поддерживает в трудную минуту. Он вообще не человек. Он даже не чувствует — ни-че-го. Зато он знает, как должно быть, и с холодной алгоритмической бодростью штампует законы, нормативы, методички, стандарты воспитания. Бывший патриархальный дом, где преемственность когда-то передавалась от руки к руке, превратился в стерильный социальный аквариум, где гранулы выдают по расписанию.

Прилежен, послушен, повёлся — получи пайку.

Когда-то отец учил стоять на своём, быть сильным, держать удар, уметь сказать нет. А теперь? Инклюзивная коммуникация и развитие эмоционального интеллекта. Вместо культуры мужественности — методичка согласия. Воспитание больше не требует отца — за вас всё сделают школьные программы. Они и объяснят, что быть мужчиной — токсично, быть сильным — опасно, а быть самостоятельным — тревожно, подозрительно и социально неприемлемо.

Жена, потеряв мужчину-лидера, не осталась без власти. Просто теперь командует не партнёр, не любимый, не защитник, не отец её детей. Командует институт. Безэмоциональный, но вездессущий вездесущий повелитель. Он не любит, не обнимает, не вдохновляет, не спрашивает, зато он решает — всё.

Кормит, судит, распределяет и контролирует.

Альфа-держава — вот он, новый вожак, госпатриарх и верховный покровитель всех женщин. Универсальный кормилец, арбитр, модератор и регулятор, — всё в одном. Удобный, строгий, обязательный и вечно правый.

Ювенальная юстиция, прикрывшись заботой о детях, превратилась в инструмент давления. Ребёнок — рычаг. Отец — молчаливая касса. Единица, обязанная платить, молчать и исчезнуть. Хочешь участвовать в жизни сына? Докажи, что ты не абьюзер, не токсик и не очень опасен. А пока — плати, не моргай и не рыпайся.

Дети больше не принадлежат семье. Они — продукт госпланирования. Проект с утверждённой сметой и заранее одобренной программой воспитания. Школа не передаёт ценности семьи — она встраивает нужные алгоритмы. Вместо живой родословной — дата-фреймы. Вместо моральных ориентиров — юридические чек-листы. Мораль? Архивирована. Традиции? Музеефицированы. Зачем помнить своих предков, если можно загрузить отчёт о демографической устойчивости? Зачем спрашивать отца, если всё уже прописано в методичках и регламенте?

И вот он — современный мужчина, этот декоративный пёсик.

Когда-то волк, охотник, вожак. А ныне — кастрированная болонка у ярко раскрашенной будки, облепленной логотипами госпрограмм, как дешёвый промо-стенд на выставке гуманизма. Он смотрит на мир сквозь решётку, которую сам же и оплатил — своими налогами, своим молчанием, своим страхом — своей трусостью. Этот железный забор — памятник его собственной глупости. Его стремлению быть удобным. Его ужасу перед тем, чтобы быть опасным.

Когда-то — сильный хищник и свободный первопроходец, сам выбирающий свой путь — тот, кто шёл первым в темноту. Теперь — жалкая пародия на мужчину, которого подкармливают с руки объедками социальных подачек.

Играешь по правилам? Молодец, псина — вот тебе сахарная косточка. Подползёшь на брюхе — может, разрешим посидеть у ног. Поскулишь покорно — кинем объедок со стола. Повиляешь хвостом — почешем за ухом. Но не рыкни, не покажи клыков, не вспомни, кто ты есть. Один неверный взгляд — и электронный ошейник затянется — быстро. Тихо. И хирургически точно.

Потому что в этой системе — только один альфа.

Взгляните на мужчину новой эпохи. Вот он, в фартуке у плиты: пыхтит над киноа, замачивает чиа, бережно обжаривает тофу. Потому что она теперь веганка, в глубокой трансформации, на пути к себе. А он? Он — приспособился. Выучил, с какой стороны подавать авокадо. Запомнил, как не спровоцировать тревожный откат. Научился не спрашивать: Ты скоро? — это токсично.

Вечерами — обязательный ритуал отыгрывания осознанной пары: без страсти, без спонтанности, но с дыхательными практиками и уважением личных границ. Вместо секса — совместная медитация. А как же иначе? Он уже не мужчина — интерьерный элемент. Декоративный олень из сувенирной лавки: милый, безопасный и всегда под рукой.

А вот другой — папаша новой формации. С утра в Zoom, одной рукой пишет отчёт, другой — качает пресс и личностный рост. На экране — бриф от HR и запрос на эмпатию. За кадром — ревущий ребёнок и жена, которая третий раз за день ищет себя. Дом — не крепость, а филиал женского самопознания с элементами agile.

Альфа-самец, говорите? Да он внимание жены с собакой делит — и, судя по всему, проигрывает. Зато у него есть аккаунт в Notion, трекер привычек и приложение для отслеживания овуляций жрицы внутренних практик — чтобы заранее ложиться мордой в пол, когда нагрянет ПМС. Это не забота, это страховка. Иначе его смоет гормональной волной, как грешника из монастыря — на шабаш.

Современность победила.

Государство не прошепчет женщине на ухо: ты — мой космос. Оно не прижмёт крепко, когда всё рушится. Не подаст руку в бурю, не станет щитом в сражении, не даст опору в одиночестве, не станет плечом в горе, не защитит от ветра перемен.

Оно — запустит федеральную программу Стабильность в обмен на лояльность и учредит Комитет по реабилитации разбитых сердец. Оно может защитить, но не приласкать. Обеспечить порядок, но не смысл. Прокормить, но не вдохновить. Дать протокол надежды, но не счастья.

Это — фантом. Его власть — механическая. Зато оно способно построить идеальный социальный аквариум, где все равны, довольны и стерильны. Строго по ГОСТу. Мужчина — раб своего налогового номера. Женщина — заложница социальных привилегий. Дети — активы госаппарата. Их с раннего возраста учат думать правильно, до полного выветривания любой памяти о роде и наследственной идентичности. Семья — демонтирована. Любовь — заменена регламентом. Свобода — сдана в аренду в обмен на соцгарантии.

Мир, где альфа-самец сдал все свои полномочия альфа-державе. И теперь эта система выращивает вас, кормит вас, контролирует вас и... — хоронит вас.

И вот вам итог.

Стоит мужчина задумчиво на руинах старого порядка, его руки всё ещё сильны, его взгляд всё ещё прям, но вокруг — холод и пустота. Не волк, не вожак, не хозяин. Красочно-нарядный пёс, кругами нарезающий социальный заповедник, в котором давно не горит свет.

И остаётся только один вопрос: насколько тугим должен стать поводок, чтобы он его наконец сорвал?

Источник: https://www.litres.ru/author/andrei-viktorovich-gromovaty/

______________________

Короткие эссе, смысловые импульсы, интеллектуальный абсурд, фрагменты снов и шумов. Добро пожаловать в синапс. Подписывайтесь: https://t.me/gromovaty/